— Что с тобой, дорогая?
Подошел к ней поближе и снова бросил быстрый взгляд на закрытые двери.
— Тебя что-то испугало?
К его удивлению, голос звучал искренне и нежно. Это немного успокоило ее, она улыбнулась. И даже осмелилась робко пояснить:
— У мэрии что-то случилось… Поднялась стрельба, наверное, между партизанами и гестаповцами. Весь квартал оцеплен. Идут повальные обыски, а несколько минут назад и по нашей улице прошел патруль. Я так испугалась!
Он обнял ее, привлек к себе, поцеловал.
— Ничего, девочка. Все позади, — прошептал он. — Я с тобой, и нам нечего больше опасаться…
— Обними меня покрепче…
Он снова поцеловал ее, взял за плечи и, глядя в глаза, проговорил:
— Все, что случилось, я знаю. Мы чудом уцелели. Я ведь был там.
— Пьер! — голос ее задрожал, и она заплакала, сжимая Андре в объятиях. Она была взволнована. — Ах, Пьер! Я так…
Нетерпеливо он остановил ее.
— Я пришел за тобой.
Она вздрогнула и тревожно взглянула на него.
— За мной?
— Да. Ты должна помочь нам. Необходимо перевезти оружие и документы. А потом…
— Что потом?
— А вот что. Стычка произошла потому, что утрачен контакт между руководством и группами. Мы решили обновить все явки.
— И ты подумал обо мне?
Анриетта бросилась ему на шею и поцеловала его.
Вот и конец его любви. Где она? Как будто и не было ее. Он даже удивился, что не чувствует больше боли.
В машине Анриетта детально расспрашивала его о стычке в квартале мэрии. Андре отвечал ей подробно и обстоятельно, оставляя на закуску маленькое добавление — о женщине в подъезде на площади Филипп-Маркомб.
Назад Андре ехал той же дорогой. Крутой поворот. Позади остались Шамальер, Галуби, Ормо, д’Иссуар. “Избегай центральных улиц”, — сказал ему Перришон. Еще бы! Там сейчас слишком жарко, особенно между гостиницей и кафедральным собором. А рисковать на сей раз Андре просто не имел права.
Все обошлось. И вот Анриетта смирно сидит на табурете в просторной кухне старика Берусьера и спокойно смотрит на мужчин. Они молча разглядывают ее: с виду тихая, скромная девочка перед конфярмацией, ждущая как откровения, что же ей скажут взрослые. Кожаная сумочка лежала у нее на коленях. Андре не выдержал.
— Ты выдала нас немцам! Я видел тебя на той стороне площади…
Анриетта вскочила, опрокинув табурет, отступила на шаг и, открыв сумочку, сунула туда руку. Но Андре опередил ее, выхватив пистолет.
— Не двигаться!
Она побледнела, глядя в черный глазок ствола, бессильная злоба исказила ее лицо, глаза хищно сузились. Анриетта замерла, как пантера перед прыжком.
— Вы сами себя выдали, мадемуазель, — спокойно проговорил Перришон. В этот миг он был похож на сельского учителя, огорченного неприглядной выходкой ученика.
Анриетта презрительно сощурилась, взглянула на него и вдруг рассмеялась. Спокойно, с достоинством роняя каждое слово, вызывающе сказала:
— Да, это я сообщила гестапо о вашей “страховой конторе”.
Мужчины переглянулись. Она измерила Андре оценивающим взглядом.
— Ты слишком доверчив, дружок! Хочешь знать… — Она взглянула на Перришона. — Вы хотите знать, как это делается? Могу рассказать…
Она говорила с решимостью человека, идущего ва-банк и поставившего на карту жизнь. Многое видели на своем веку Перришон и Андре, но и их поразили в ее словах непонятная бравада, смесь искренности и цинизма. Она рассказала и о том, как по заданию гестапо пробралась в ряды Сопротивления, как познакомилась с Пьером Ламбертеном и по тысяче неуловимых деталей поняла, что он не просто связной, а лицо, имеющее отношение к руководству. А на след страховой конторы ее навела записка в портфеле Пьера, которую он не уничтожил вовремя…
Они молча слушали ее. Андре прошиб холодный пот. Злосчастная записка, бумажка, таившая гибель чуть ли не всей организации. Клочок бумаги с именами и адресом, имеющий заряд динамита. Жизнь и смерть! Он готов был ударить себя.
Анриетта перевела дух и спросила:
— Неплохо сработано, не правда ли, мой дорогой Пьер?
— Отлично! — похвалил он. — Но куда это тебя завело?
— Меня — никуда, а вот тебя и твоего друга действительно завело. В гестапо!
— Ты, крошка, забываешь, что я держу тебя на мушке, и стоит мне нажать курок…
— О нет, я ничего не забыла, и ты можешь нажимать сколько угодно, но выслушай меня до конца.
— Я слушаю. Последнюю просьбу человека, приговоренного к смерти, всегда выполняют.