Они отворяют дверь, спускаются, входят… Два старика сидят друг против друга, утонув в своих креслах, бокалы, наполовину еще полные, стоят перед ними на низком столике. Взгляни на него: он все еще сжимает трубку в зубах… А эта каменная зверюга… Зачем она здесь? Что это такое? Носорог? Пума? Да нет, посмотрите на уши. Скорее это какое-то мифическое животное… Священный объект, вероятно, предмет культа… Какого культа?.. Разве теперь узнаешь, что она для пих значила… Они приподымают, поворачивают, ощупывают… этот след…
— Вам пе кажется иногда, что со всем этим покончено… Это мертво. Мертвый мир. Мы — жители Помпеи, погребенные под пеплом. Мы — мумии в саркофагах. Погребенные вместе с вещами, которыми пользовались при жизни… Тот приподымается в кресле, наклоняется вперед… — Полно, что вы говорите?.. Что еще вы придумаете?
Как можно поддаваться, чувствовать себя задетым этими детскими выходками?.. Бунт пресыщенных подростков… Это пройдет.
Ты его слышишь? Ты слышишь, что говорит твой" друг? Что говорит твой брат, твой двойник… Взгляни на него, это зеркало, в котором ты должен был бы узнать себя… Взгляни на это чересчур розовое, чересчур гладкое лицо, размякшее за долгие часы, за долгие годы от благодушия, безмятежности, от сытого довольства отрешенностью… когда, держа шляпу в руке, оставив в гардеробе все запретные вещи, трости, зонты… терпеливо отстояв в очереди у входа, вы медленно скользите в толпе добропорядочных людей, останавливаетесь, замираете… Ах, разумеется, было тесновато… даже в будни, даже и пе в часы пик… но мне так не терпелось… Так хотелось кинуть хотя бы беглый взгляд… я, конечно, пойду еще… А я был уже два раза… Вы не находите, что над всем возвышается, все подавляет… Конечно… Это восхитительно. Перед этим хочется встать на колени…
— Да что это с ними? Что они делают там наверху? Отчего так хохочут? — Ну что с ними может быть, по-вашему? Они веселятся, вот и все… это нормально… Вспомните, когда нас разбирало…
Нет, можно ли даже подухмать? Он — твой двойник, твой близнец? Не думали мы этого… всерьез не думали… только смеха ради… чтоб подразнить тебя… Он — твое зеркальное отражение, этот тупица, тугоухий болтун, в простоте душевной изрекающий одну банальность за другой… будто этим можно тебя успокоить… избавить от корчей, дрожи… когда между ним и тобой, когда между вами и рассеянными по белу свету чудесами проскальзывает идущее сверху, от нас дуновение, этот порыв колючего ветра… холодного воздуха… Взгляните, как он ерзает в своем кресле, как подымает руку, чтобы заставить того умолкнуть… Нетерпеливо мотает головой… приподымается, напрягает слух… — Нет… Прислушайтесь…
Нужно усилить дозу… Усилить? Кто сказал усилить? Кто, пусть неслышно, пусть даже про себя, имел неосторожность сказать «усилить»? Кому из них неизвестно, что смех, чтоб произвести эффект, должен звучать повинно, непосредственно… журчанье ручейка, воркование, щебет… неудержимо… как его сдержать, как сдержаться, если это так забавно, умора, да и только… Не так громко, тебя услышат… не так громко… право, тебя слышно внизу… Ты помешаешь им… они прыскают, прикрывая рот ладошкой… еще и еще… и как угомониться, когда разбирает… теперь довольно пустяка, жеста, словечка, чтобы безудержный хохот вырвался, раскатился, передался другим… это ведь так заразительно, правда? Когда почва подходящая, а она подходящая… удобрена беззаботностью, детской ветреностью, легкомыслием…
Разве могут задеть их какие-нибудь страхи, давние обиды, какие-нибудь нечистые помыслы, миазмы, идущие снизу, проникающие сюда?.. О чем речь? Что еще за новости? Я ничего не понимаю, ну, ничегошеньки. А ты?.. Да и я тоже, конечно… Ой, посмотри… ну и умора… хохот… просто лопнуть можно… дай-ка мне… передай-ка ему, дай-ка снова мне, еще и еще… тихонько приливая, подступая, внезапно взрываясь, потом стихая, уходя вглубь… подземные воды… но вот он выплескивается, бьет гейзером, очень высоко, слишком высоко… Ой, тише, ты им помешаешь… они думают, мы пошли спать… и снова хохот… что мы… не в силах договорить… они давятся от смеха… Да замолчи же, я больше не могу, перестань, замолчи, хватит… ну, не дурак ли… ну, не идиоты ли… Да, мы — идиоты… Я вас спрашиваю: с чего вы покатываетесь, что я такого сказал?., гримасничая, как клоун, корча изумленную мину старого педеля… Тсс-тсс… успокойтесь… Вы что, дети?.. Дети… Ой, держите меня… ой, хватит, умоляю… хватит… ты что, не слышишь? глянь на ручку… ха-ха-ха, на какую еще ручку? нет, это уж слишком… взрывы хохота следуют один за другим, без перерыва… на дверную ручку, идиот… она поворачивается, в дверь стучат… Что такое?
Крупного зверя, который забился в свое логово, выкурили из берлоги, он вылез… открывает, пусть войдет… Вот видите, доза была слишком сильной, он рухнул, его большие рачьи глаза помутнели, он вот-вот сдохнет… А мы-то думали, что он еще способен кусаться, что нам с ним никогда не сладить… Они куда слабее, чем кажутся… Ну, в чем дело? Что с тобой? Что случилось? Очень уж зло разбирает? Хохот не по душе?.. Готовы кусаться, как всегда, стоит чуть подразнить… Нет? Не будешь кусаться? Правда? Вовсе не сердишься? Тут, ей-богу, что-то не так, его подменили в колыбели, как говаривали наши бабушки… это не оп… Нет, это он, он самый, я узнаю. Я знаю его как облупленного… И укусил бы, достань ему сил… Если б мы не манежили его, пока он не выдохся и не приполз просить пощады… не сдался па милость…
Ваш смех? Какой смех? Ничего пе слышал. Я слышал только какой-то шум… Вы, значит, не легли? Если бы вы только знали, как бы мне хотелось быть на вашем месте… Но ничего не попишешь, я должен вернуться назад…
Она кладет руку на его согбенную спину… Лежачего не бьют… она улыбается ему, целует в щеку… Ну, крепись… Теперь уж недолго… Отбрось все страхи, мир заключен… ты получил прощение… Подобно ребепку, который подошел к матери, чтобы та его поцеловала, и потом, успокоенный, возвращается играть к детям, он спустится сейчас… Перед тем как выйти, оп делает нам знак рукой. озорной мальчишеский жест, и лукавая, жалкая, трогательная улыбка как-то натянуто, как-то косо застывает па его разгладившемся, одутловатом старческом лице…
— Ну хватит. Довольно. Пора спать, хватит ребячиться, хватит играть… Хватит? В самом деле? Хватит? — Да, хватит. Он представил нам веские доказательства. — Какие доказательства? Здесь все их видели. Все видели, как он явился с дохлой зверюгой. Все видели, как он поверг к нашим стопам это приношение. Сами знаете, трудная жертва. И ангел не слетел, не задержал его руку. Он убил свою зверюгу. Принес и бросил перед нами.- ^Ничего такого я не видел; Ты принимаешь желаемое за сущее. — Нет, я это видел. С некоторых пор я чувствовал, что оп поколеблен… плоть слаба… как оп пи боролся, прижимая к груди живую, теплую зверюгу, как ни пытался любой ценой защитить ее, он не мог устоять перед нашими бесконечными увещеваниями… В конце концов он отвернулся от нее, забросил ее, перестал за ней ухаживать, и она сдохла, тогда он схватил ее и приволок сюда… Вы же видели, не отрицайте… Перед кем вы пытаетесь ломать комедию? Где вы находитесь? Кого хотите обмануть? Кто ж пе видел, что он вошел с недвижной зверюгой на руках?..
Они молчат… Видите, все заметили. Он положил ее перед нами и сказал: Вот. Сдаюсь. Я принес ее вам. Сами видите: она мертва. Вы можете вертеть ее как угодно. Это падаль. Жалкие останки… Вы его слышали? — Да, все его ясно слышали: он это сказал. Но нужно было допросить его. Важны намерения. Следовало допросить его, почему он так поступил. — Допросить? По его допросили. — Кто? — Я. В тот момент, когда он положил ее на пол, я сказала ему: Хорошо, очень хорошо, но ведь это уже не в первый раз. Конечно, тебя уж не поймать на том, что ты используешь эту зверюгу против нас. Это из тебя выбили. Да ей и не по силам тебя защитить… Слишком хрупка, слишком уязвима… Только и может произвести впечатление на таких бедняг, какими мы были, сидя взаперти, в плену у вас, в вашей власти. Но есть ведь и другие… Малодушный, всегда готовый па предательство, он спросил: Какие другие? Я расхохоталась… Ладно, пе ломай комедию, ступай вниз к своему другу, поговорите с ним о ваших тайных походах, укрытых от наших кощунственных взглядов… насладиться… эта линия… бедра… это движение… самая прекрасная вещь из всего, что я видел в Риме, в Берлине… Но он же упал на колени… и не говорите, что вы этого не видели… оп ясно сказал, сказал громким, внятным голосом: Нет, с этим покончено. Больше не будет бедер, рук, линий, форм, красок, ничего такого… только согласитесь… — Да, это было ужасно, каким ледяным взглядом ты посмотрел на него, когда спросил: согласимся на что?.. Он слегка дрожал, он стиснул мои колени, слезы текли по его лицу: Только согласитесь принять меня, не отвергайте… Я готов пожертвовать всем… никаких эскапад, никаких предательств, никаких поползновений к бунту, нападкам, лишь бы вы допустили меня к себе… никогда не уходили, как сейчас, никогда этого пе делали…