Нет, только не туда, не к нему, не ко всем этим старым младенцам с восторженными лицами, наклоненными к земле, задранными к небу, не к тем, что рвут куриную слепоту, тянутся с сачком за бабочкой… Нет, не туда, где они… где те, кто ищет, роется, завладевает, тащит к себе, тщательно отбирает, классифицирует, предохраняет, бережет, бесконечно накапливает, ревниво хранит для себя, в своем распоряжении, чтобы наслаждаться в одиночестве, гордо выставлять напоказ… нет, он не из этих… наоборот…
Наоборот. В нем нет ничего от коллекционера… они это хорошо знают… Да, знают… Им это известно. Наизусть. Им эта музыка знакома… каждая нота… старая песенка. Уши вянут… Наоборот… если я знаю — это принадлежит мне, понимаете… должен сказать, вещь как бы блекнет, да, мое счастье… теряет полноту… замутняется та ясность духа, та отрешенность, в которой я нуждаюсь… ну, в общем, вы понимаете…
Конечно, они понимают. Как мог он подумать, что они не понимают? Или они недостаточно натасканы? Или мало он таскал их за собой, пренебрегая усталостью от долгих хождений по нескончаемым галереям, по анфиладам огромных залов, изнурительностью долгого стояния, унылого топтания под сонным взглядом сторожей, в давке поминутно прибывающих стад посетителей, теснящихся бок о бок с ними, подвергаясь мучительному вколачиванию объяснений, комментариев, от которых гудело в ушах и деревенело все тело… Но он, нечувствительный ко всему этому, ничего не замечал, словно погруженный в гипнотический сон, казалось, парил, отрешенный, относимый далеко от них, далеко от себя… в то время как они рядом с ним переминались с ноги на ногу, молча выжидая, пока он выйдет из транса… Да… вы понимаете, я должен признаться, что предпочитаю, со своей стороны… наоборот…
Друг внезапно откидывается назад, поднимает брови и встревоженно глядит на него… Ах так! Наоборот… Почему? — Право, не знаю… Я неточно выразился… он мямлит, краснеет… Естественно… я понимаю… но я хочу сказать… Они наблюдают, забавляясь, но не без чувства неловкости за него, за его неуклюжие попытки выбраться из этого осиного гнезда, из этой топи, куда он, как сам замечает, неосторожно сунулся… Я как раз хочу сказать, что я… в общем… Он увязает все глубже, тонет… Должен признаться, лично я предпочитаю…
Что? Что он предпочитает? Пусть скажет. Да и говорить не надо. Всякому известно.(Он предпочитает уверенность. Надежность. Не прилагать усилий, не искать, не сомневаться, не выбирать, не рисковать. Он предпочитает, чтоб ему все дали, любезно предложили. Более всего ему по вкусу есть с ладони… из кормушки, которую другие щедро наполнили отборной, гарантированной пищей… Спокойно наедаться до отвала или деликатно поклевывать то оттуда, то отсюда, по своему вкусу, по своему минутному капризу.
Вот что оп предпочитает, это ясно. Мало того. Одураченного простака, сидящего напротив, надо предупредить. Знаете ли вы, с кем имеете дело? Понимаете ли, что перед вами обманщик? Да, этот лентяй, этот трус, этот паразит выдает себя за «знатока». Притязает на это. А с чего бы? Где доказательства? Да никаких. Этим-то он и берет. Он не нуждается в доказательствах. Он чувствует лучше всякого другого, и этого довольно. Ему, вообразите, повезло — у него внутри есть некий прибор, который тотчас начинает вибрировать, лакмусовая бумажка, которая непременно должна изменить свой цвет… Он, видите ли, не может ошибаться, так уж он создан… К чему доказательства?
Просто смешно, оп отказывается их предъявлять. Никаких доказательств — так надежнее. Вы видите, что даже это, эту скульптуру, он же вам сказал, нашел не он, нет, не он, он открещивается… Оп — не коллекционер… Наоборот.
Их смех, такой светлый, прозрачный… живая вода, родник, ручеек на цветущем лугу… их смех, который оп сейчас грязнит, замутняет, выливая на них… откуда только он взял все это? Очевидно, почерпнул в себе самом. A кому же еще? Только в себе. Он один. Он один несет все это в себе… Оп только и хочет, чтобы его от этого освободили. Пусть они его от этого избавят — те, что внимают с доброй улыбкой па просветленном лице, те, что мирно постукивают своей старой трубкой, прислушиваются, покачивают головой, ностальгически, растроганно вздыхая… Вы слышите их? Они не скучают, а? Такой уж возраст. Им весело.
Веселые. Юные. Беспечные. Достаточно пустяка, чтобы их рассмешить. Только вот это короткое тремоло… словно бы несколько нарочитое… искусственное… жесткие, ледяные звуки барабанят как градины… И откуда это у нее с недавних пор, этот смех бездарной актрисы? Все к пей липнет, все она подхватывает — жесты, ужимки, слова, интонации, акценты… непрестанно кого-то играет… встряхивая локонами, делая большие глаза, корча женщину-ребенка, юную невесту, обвенчанную против воли с гнусным старикашкой… который внезапно вторгается к ней, разъяренный, потрясая узловатым кулаком, мотая кисточкой своего ночного колпака… желчный старик, которого все выводит из себя, который не терпит игр, даже невинного смеха… ревнует — кто бы мог подумать? — к ее младшим братьям, сестрам… но она знает, как за него взяться, оп не смеет с ней спорить, если она вот так, прямо, глядит ему в глаза… Видите, он тотчас отводит взор, склоняется, идет к себе, пристыженный, удрученный, молча усаживается… Он приемлет урок, наказание, ему хорошо известно — заслуженное… Он покорно соглашается… Да, вы правы. Такой уж возраст. Да, это верно, мы были такими же. Им весело…
Поистине потрясающе, восхитительно, что достаточно это запустить, чтобы дальше все неотвратимо разворачивалось само собой с точностью тщательно отрегулированного часового механизма. Без малейшего сбоя. Достаточно первого толчка, пусть даже самого слабого… но тут не может быть ничего слишком слабого… чтобы пошли крутиться мельчайшие колесики, безукоризненно сцепленные одно с другим… Взгляд, внезапно брошенный простодушным добряком, сидящим против него… этот взгляд, вдруг внимательный, который упирается, впивается в доску камина, в самую ее середину, как раз туда… движение, которое делает друг, выпрямляясь, подаваясь вперед, готовый встать… В чем дело? С чего это он? Почему вдруг? Ведь это тут уже давно, и он никогда… Какая нелегкая его взяла? Какой бес попутал?.. Ну вот, он подымается… не вздумает же он… Нет, именно… бессознательно, точно лунатик по карнизу крыши, он делает несколько шагов вперед…
Сам он тотчас отводит глаза, оборачивается к ним, неподвижно, молча наблюдающим за тем, что происходит. Он, в свою очередь, встает, идет к ним, вытянув шею, моля взглядом… он произносит слова, которые, он надеется, покажут им, что он ищет подле них убежище, просит принять его, слова пароля, которые позволят ему перейти в их лагерь: — Ну, хорошо погуляли? Как рыбалка?.. Ниже, еще ниже, он наклоняется, опускает голову, поглаживает, почесывает спину их собаки, протягивает ей руку, чтобы она лизнула, куснула ладонь… Ах ты, жулик… Ах ты, плутишка… Но они неколебимы… бикфордов шнур уже подожжен, потихоньку тлеет… Ему удается, несмотря на владеющий им страх, кинуть искоса взгляд… И он видит безумца, который, стоя у камина, протягивает руки, подымает каменную зверюгу… несет ее к низкому столику… подает им властный знак, которому они готовно подчиняются, бросаясь, раздвигая перед нею бутылки и бокалы… благоговейно ставит ее и чуть отходит. Замирает. Любуется. Как ни в чем не бывало. Тут. У них на глазах… Этого ему не выдержать, он закрывает лицо, падает, сжимая руками их колени…
Но они, не глядя, отрывают его от себя, отталкивают… Право, следует помнить о приличиях… Неужто нельзя быть поучтивее к своему гостю, к другу?.. Невежливо так обрывать его… Послушай же, что он тебе говорит. Ты его слышишь? Он говорит тебе: Какая великолепная вещь.
Надо отвечать, когда с тобой разговаривают. Да… они правы… оп подчиняется… встает, подымает голову… Да… голос у него тусклый, ватный… Да, вы так думаете? и тотчас, вновь, это сильней его, наклоняется, тянется к теплому, трепетному, подпрыгивающему, к тому, что он любит, как и они, к тому, что, как и они, предпочитает, — к простой грубой жизни, которую можно схватить руками, стиснуть… Ах, милая собачка, иди сюда, моя хорошая… он поглаживает шелковое брюхо, сжимает в пальцах бархатистые обмякшие лапы, теплые, шершавые подушечки, словно высушенные на солнце…