Пока они идут вверх по лестнице, уже пересмеиваясь, затем безжалостно закрывают дверь, его голос, словно бы отделенный от него самого, идущего за ними следом, не расстающегося с ними, его выпотрошенный, обмякший, как снятое платье, голос никнет… Оп точно актер, который продолжает играть перед залом, покинутым публикой, точно лектор, который пытается как ни в чем не бывало говорить перед пустыми рядами стульев.
То, что до последней минуты еще держалось где-то в потайном закоулке, было грубо выдрано… то, что воспрянуло, затрепетало в нем, когда они приблизились, подталкивая его перед собой, чтобы он полюбовался вместе с ними… А если произошло чудо… Если их в самом деле привлекло… притянуло сквозняком… током ветра, ворвавшегося извне через брешь, пробитую посторонним, когда тот поднялся, движимый властным порывом… если, предупредительно подчиняясь его повелительному кивку, спеша поскорее расчистить место, отставить в сторону бутылки и бокалы, они увидели в нем того, кем он был: уважаемого представителя великой мировой державы, опирающейся на поддержку тысяч, миллионов людей… лучших людей… Это они — соль земли. Они — сильные. Они — непобедимы. Неуязвимы. Им нет дела до… Они пренебрегают тупым хихиканьем неотесанных скотов, лентяев, пропускают его мимо ушей…
Тупицы? В самом деле? Вы так считаете?.. Вы полагаете, господин директор, что нет никакой надежды?.. Затянувшееся молчание, которое кажется бесконечным… Разумеется, в таких случаях не следует торопиться с ответом. Слишком это серьезно — замкнуть в жесткие категории, наклеить ярлык на то, что еще подвижно, не устоялось, изменчиво… Конечно, надежда всегда остается… Но… Прокашливаясь, смущенно, раздраженно барабаня кончиком завинченного вечного пера по тетрадям, по классным журналам, разложенным на его письменном столе, наклоняясь, чтобы лучше разглядеть отметки… — Да, приходится признать… Есть во всем этом какое-то отсутствие любознательности… какая-то атрофия… В пустоте, разверзшейся в нем, эти слова отдаются эхом… резонируют… Атрофия… Да, отсутствие пластичности, гибкости… Точно мышца пе работает. Сколько ни бьешься… Тут все преподаватели единодушны. Некоторые объясняли это своего рода извращенными склонностями, волей к разрушению, к саморазрушению… Нечто вроде яростного противодействия любой ценой… — Ах так? Противодействия? Противодействия? любой ценой…
Наконец-то оп его видит, этот слабый свет в конце темной галереи, огонек… к нему, скорее… Да, именно так: противодействие. Такое бывает, пе правда ли? Но тогда это — моя вина… Ваша? Вы меня удивляете… — Да, моя… задыхающимся голосом… моя. Я допустил оплошность. Эта потребность поделиться. Дать. Напитать. Не учитывая, что для существа столь юного это несъедобно, отвратительно… Я сам виноват. Мой грех, великий грех. Пенять остается только на себя. Это непростительно. Я сам бесчувственная скотина…
Собеседник глядит на него снисходительно, с жалостью… Как это все ему знакомо: сперва огорчение, униженное смирение, негодование… Поступите, как найдете нужным, накажите, исключите этого лодыря, этого маленького негодяя, он не заслуживает того, что для него сделано… это будет ему уроком… пусть поработает своими руками… Но посмей только тронуть, тут же бросаются прикрыть своим телом дорогое дитя, защищают его от общего врага… Трогательно… — Мне кажется, вы преувеличиваете. Вы зря себя корите. Есть дети, и я знаю таких немало, которые были бы только рады… которые жадно набросились бы на все, что вы расточали с такой щедростью… Хорошие, живые ребята прежде всего любопытны, они тянутся к знанию… То, что им даешь, подстегивает их… Вам ведь это знакомо… дает им толчок… — Да, ясно, да, благодарю вас, да, понимаю…
Вставая, откланиваясь, спасаясь бегством, убегая через мрачные дворы, покрытые гравием, асфальтом, вдоль мерзких коридоров, пахнущих сырой пылью, дезинфекцией, вдоль унылых застекленных классов, в которых посредственности покорно глотают безвкусную жвачку… Покорные, слабые, такие, каким был он сам, он — самый покорный, самый прилежный из всех, радость учителей, гордость родителей, он — пай-мальчик, блестящий ученик, не сходивший с доски почета, гордый своим, испещренным отличными отметками, школьным дневником и целыми стопками скучных книг, полученных при ежегодном вручении наград, неподъемных от переплетов из искусственной кожи, от толстой бумаги с золотым обрезом…
Убегая отсюда, туда, к ним… Торопясь поскорее присоединиться к ним, присоединиться в них к той сокровенной частице самого себя, которую всю жизнь помогал в себе подавить, которую считал похороненной и которая воскресла в них… спеша поскорее вновь обрести это, лучшее, что в нем было…
Они сумели это сохранить, сберечь в себе, они дали этому свободно расцвести в ярком дневном свете, ничем не поступились, ни от чего не отреклись. Они, которые смеют — которым хватает отваги, — когда они сочтут, что уже пора, если им вздумается, если захочется, слегка потянуться, подавить зевок, встать как ни в чем не бывало, попрощаться, уйти…
Но почему именно сейчас? Ведь еще минуту назад они прислушивались, сами задавали вопросы? Дело в том, что у них так легко портится настроение… достаточно мелочи… Они порой реагируют на пустячную подначку, легко раздражаются… точно цветы, лепестки которых неудержимо раскрываются* или свертываются под воздействием света или темноты.
Гость слишком уж щеголял своей осведомленностью… они не выносят таких демонстраций… несколько слов, сказанных ироническим, как бы извиняющимся тоном — еще куда ни шло… Есть в них какое-то аристократическое высокомерие, какое-то равнодушие, придающее им грацию, изящество… которого не хватает ему самому, которого лишен он, неотесанный выскочка… нужно, как известно, несколько поколений… Не его ли они имели в виду… когда говорили — он почувствовал, что краснеет — о взглядах, нестерпимых для них… «об этих взглядах, распаленных интеллектом». Ему было неловко, не по себе, но он восхищался ими. Нельзя не признать, в этом что-то есть… С какой вельможной непринужденностью они, будто и не ища, невольно, находят порой такие очаровательные вещи…
Нет, дело не в госте… не только в нем… и сам он тоже… но он ведь просто последовал за ними, не подтолкни его они, сам бы он ни за что не рискнул подойти… Возможно, он позволил себе слишком много, был недостаточно сдержан… Возможно, когда он слушал объяснения, задавал вопросы, на его лице, в его тоне проступило неподобающее возбуждение… возможно, взгляд его «распалился»… Нет, если бы только это, они отнеслись бы снисходительнее… это бы они ему еще спустили…
Тут было нечто большее… в его внимательном, проникновенном выражении они уловили что-то подозрительное… какое-то легкое вздутие, припухлость… от их присутствия… как образуется на коже волдырь от огня… Воспользовавшись тем, что они так мило подошли, — разве пе обязывала их к этому простая учтивость? — он вздумал показать им, продемонстрировать им пример… Посмотрите… раз уж вы, кажется, на сей раз готовы проявить добрую волю, взгляните, как это нужно делать… каким нужно быть… Неспособный устоять перед соблазном, упустить случай преподать им урок, заронить в них доброе семя… и тут же струсив, пытаясь замести следы, этот игривый тон, невинные взгляды, похлопывания, ласки, объятия… Ах ты моя хорошая, добрая старая собака… Что же вы ничего не рассказываете… Как рыбалка?.. Но уже поздно. Что сделано, то сделано. Назад не воротишь. Это заслуживает наказания.
Поистине это невероятно. Настоящий рекорд. Как можно смеяться так долго?.. Но вспомните, в этом возрасте так мало надо, стоит начать одному… Кому именно? Да все едино, хоть тебе, ты подходишь как нельзя лучше, ты неизменный зачинщик, ты руководишь, пусть даже не принимая в них сам участия, карательными экспедициями, ты поднялся первым, первым пошел наверх, увлекая за собой остальных…
Они отступают, жмутся друг к другу. Что происходит? Где мы? Они ошеломленно озираются. Мы ведь у себя, в нашей большой верхней комнате, в той, где всегда собирались вместе, перед тем как пойти умываться, разойтись по спальням?.. Мы так ее и прозвали — наша последняя гостиная для бесед… Мы зажгли колонку в ванной и, пока не согреется вода — ничего не поделаешь, приходится ждать — болтаем, смеемся… Что тут плохого? детские глаза широко открыты, из них изливаются, захлестывая его, волны, каскады чистосердечия… благотворный душ… Прости, нам и в голову не пришло, что наш смех вам мешает, мы ведь смеялись тихонько, считая, что через закрытые двери… — Нет, не в этом дело… Но поскольку вы сказали, что утомлены…