— Нет, право, это немыслимо… Неужели вас больше всего поразило именно это? В Ленинграде? И вы никогда прежде там не были? «Нет, Никогда».
О, подойдите ближе, прижмитесь ко мне, вы, кого я предпочел бы всем, если б мне пришлось выбирать… вы — цельные, вы — чистые, невинные… цыплята, ягнята, котята… за одно-единственное из ваших прелестных движений, когда вы проводите рукой по лбу, когда прикрываете рукой рот, пряча детский зевок… когда вы прыгаете, мчитесь, догоняя друг друга, вверх по лестнице, забыв о старых зверюгах из ноздреватого камня, когда ваш звонкий смех…
Уж не он ли, не этот ли грузный, крепко сбитый человек, сидящий здесь, напротив меня, с его непререкаемым: Ей место в музее… Да, конечно, все ясно. Именно это вас рассмешило. Каждое слово на вес золота. Каждое слово — перл. Как он сказал? «Ей место»… высшая похвала. Результат строжайшего отбора. Комментарии излишни, все понятно без слов… «В музее»… среди саркофагов, мумий, рядом с фризом Парфенона, Венерой Милосской… перед которой люди… он сам им рассказывал… сам принес им этот красивый подарочек, любовно сунув его в башмак… перед которой люди прежде впадали в транс, шок порой бывал так силен, что они теряли сознание… а теперь… Ты сам был бы раздосадован, если бы и мы, мы тоже, замерли перед нею, окаменев от почтения… ты бы сам потянул нас за рукав…
Но не бойся, нам это отнюдь не грозит, мы отлично знаем, перед чем сейчас столбенеют некоторые… Но только… мы-то не столбенеем, нас не купишь, мы — сильные, независимые… мы отворачиваемся, поворачиваемся к высоким окнам, за которыми на дорожках у зеленых газонов кормят голубей пожилые дамы, бегают дети… к тому, что не изучено всесторонне, не оценено, не классифицировано, не сохранено, не набальзамировано, не выставлено напоказ, источая… Но как же никто не ощущает здесь этого приторного, сладковатого запаха?..
Тишина. Внимание. Сосредоточенные взгляды. Созерцайте. Как долго придется стоять недвижно? Когда будет дозволено ускользнуть? Разве не были соблюдены все приличия? Разве мы не подошли, не рассмотрели все как доложено?.. Даже дотронулись, погладили… Нет, ни за что, это уж слишком. Что они вообразили, эти двое, первосвященники, тираны? Нет, наша покорность не зашла так далеко. Мы проявили ровно столько почтения, сколько можно от нас требовать… А потом убежали, укрылись здесь и вышли из берегов, катаемся по полу, кричим, хохочем… Ну — ка дай мне это, я полюбуюсь… дай мне… Нет, погоди, я первый, нет, позволь только поглядеть… Ах, вот это по мне… погоди же минутку, не вырывай у меня из рук…
Наклонившись, голова к голове, листая глянцевитые страницы, бегло просматривая ни на что не притязающие фигуры, линии, которые никогда себе пе позволят — и не претендуют на это — задержать, приковать внимание, вызвать восхищение, выставить себя напоказ… пи на что не посягают, в любой момент готовы к тому, что их отшвырнут, забудут, вполне довольствуются тем, что хорошо выполняют свою роль простых знаков, вешек на пути, по которому несутся вскачь, бешеным галопом, с грохотом круша и взрывая все вокруг — бам, бум, трамтарарам — все подпрыгивает, тарахтит, летит, разбивается, горит… мотоциклы мчатся к крутому обрыву, самолеты сшибаются в небе, тебя подхватывает, в груди спирает дыхание, кружится голова, в вихре безудержного хохота ты устремляешься к катастрофе, к небытию, все скорее, все дальше, не останавливаясь… мы сорванцы, сорвиголовы, нам все нипочем… из наших широко разверстых ртов, из-под наших широких зубов, похожих па металлические зубья экскаватора, вырываются наши слова, заключенные в бумажные мешки, вроде тех, что надувают, дыша в них, а потом хлопают дети, в шары, вроде тех, которыми они размахивают, отпуская их потом, чтобы посмотреть, как те исчезают в небе, слова общедоступные, серийные, стандартные, изношенные до основания, слова убогих, слова нищих… плоские и пошлые… о, если бы ты знал, до какой степени… они заливисто хохочут… даже не слова… это было бы чересчур красиво… мычание, блеяние безмозглого стада, безмозглого как мы, балбесы, парии. Ты даже не способен вообразить, до какой степени балбесы, до какой степени парии… куда тебе… разве ты способен спуститься за нами так низко, скатиться в такую пропасть… даже в самых страшных своих кошмарах ты не смог бы увидеть всей глубины нашего паденья…
Оставшись наедине, склонясь один к другому, оба друга поворачивают во все стороны камень, стоящий между ними на низком столике… два скупца нежно поглаживают этот драгоценный ларец, эту шкатулку, куда было помещено, где было надежно сокрыто, навсегда схоронено нечто утешительное, нечто ободряющее, обеспечивающее им безопасность… Нечто незыблемое, неколебимое… Преграда, поставленная бегу времени, недвижный центр, вокруг которого обузданное время вращается по кругу… Они за это держатся — водоросли, травы, волнуемые ветром, вцепившиеся в утес…
Странное дело… хотя и нет ничего общего… сам не знаю почему, но эта зверюга напоминает мне… Не знаю, помните ли вы… в Берлинском музее, в отделе египетской скульптуры, женская фигура, слева, сразу у входа… Да — да, кажется, я представляю… — Так вот, в линии ноги, правой, выставленной вперед ноги… вот тут… начиная от бедра… Он с неожиданной легкостью подымает свое грузное тело, выходит на середину комнаты, слегка откидывает назад жирный торс, выдвигает вперед ногу, проводит рукой от бедра к колену… вот тут… отсюда досюда… помните?.. Восхитительно… — Да-да, представляю… — Удивительно, не правда ли? Я был ошеломлен. Однажды я говорил об этом с Дювивье… И можете вообразить, он пошел еще дальше, чем я сам… Он сказал, что на него это произвело самое сильное впечатление в музее… — Ну, думаю, тут он перехватил. Но я и вправду дал бы за это… Они умолкают, погруженные в себя.
Их взоры одновременно сходятся на этой реликвии, вынесенной из дальних паломничеств, долгих странствий во времени и пространстве, на этой тщательно выбранной, выделенной, привезенной домой, сбереженной в целости и сохранности частице, приобщенной к их общей сокровищнице… В ней оба они, подобно нежным родителям, склонившимся над своим ребенком, сливаются воедино… Минуты полного взаимопонимания…
Такого хрупкого, это хорошо известно. Кому не известна быстролетность самых полных слияний. Опасно проверять слишком часто, слишком долго затягивать испытание, даже между близкими, своими… Разве не достаточно какой — нибудь иной формы, иной линии, привнесенной извне, чтобы души-сестры отпрянули одна от другой, разошлись, замкнулись в себе? Разве не таков наш общий жребий, наш неминучий удел?
Но почему в таком случае, когда мы раньше… когда мы позволили себе… а что, собственно, позволили?., поистине ничего особенного, меньше чем ничего… и рта не раскрыли… Кто посмирней, так тот и виноват?.. Почему этот взгляд, полный злобного презрения, когда мы встали, подошли и вежливо попрощались? Почему он всегда настороже, всегда следит за нами, будто ждет появления каких — то знаков, стигматов, явных симптомов скрытой болезни… болезни, ведомой ему одному?
Но как им понять, этим бедным детям? Как поверить — и однако, приходится это констатировать, — что нечто, столь смутное, столь неуловимое, закрепленное в генах, может, подобно наследственному пороку, передаться от матери ребенку?
Мог ли он сам предвидеть, что, несмотря на все его заботы и усилия, этот недуг неумолимо разовьется в них и проявится с такой очевидностью., причинив ему ту же боль, вызвав ту же растерянность, как когда-то… он был совсем молод, только-только женился… когда, не в силах больше терпеть, потеряв к себе всякое уважение, всякий стыд, нарушив все правила благопристойности, он обратился, заикаясь, и немедленно получил нагоняй: Это что еще за новости? В чем дело? Опять недоволен? Опять требуешь луну с неба? Ищешь к чему придраться? — Да, это придирка, правда? ничтожная придирка, не так ли? Да, браните меня, я только этого и прошу…