— Думаю, так.
Она снова исчезла в кухне.
Вашингтон в тридцати милях; значит, до Геттисберга по меньшей мере шестьдесят. «И ни малейшей уверенности, — напомнил я себе, — что Кэти находится в Геттисберге».
Я призадумался — Вашингтон или Геттисберг?
В Вашингтоне находятся люди, которые должны, обязаны узнать то, что я могу им рассказать, хотя, скорее всего, они не станут меня слушать.
Многие, занимающие там высокие посты, — мои добрые друзья или старые приятели, но окажется ли среди них хоть один, способный выслушать историю, которую я хочу рассказать? Мысленно перебрав дюжину из них, я пришел к выводу, что никто не воспримет мой рассказ всерьез. Прежде всего, они не могли себе этого позволить, ибо рисковали обречь себя на вежливое осмеяние, которому неизбежно подвергся бы всякий, рискнувший поверить мне. Я был уверен, что не смогу ничего добиться в Вашингтоне — разве что расшибу лоб о дюжину каменных стен.
Понимая это, я склонялся к тому, чтобы как можно скорее разыскать Кэти. Если мир катится к гибели, то мы должны быть вместе, когда он вдребезги разобьется. Она была единственным человеком в мире, знавшим то же, что и я; единственным представителем человеческой расы, способным понять, какие муки я испытываю; она одна могла посочувствовать мне и прийти на помощь.
Хотя в этом заключалось гораздо больше, чем просто сочувствие и желание помочь; больше, чем просто понимание. Здесь были и воспоминания о тепле и свежести ее тела в моих объятиях; и счастливое выражение, с которым она взглянула на меня там, на постоялом дворе, и глаза ее мягко сияли в свете ведьмина очага… После многих лет, после многих женщин, которых я встречал во многих дальних странах, я нашел, наконец, Кэти. Я вернулся в места своего детства, не зная, правильно ли поступаю, не уверенный, что там найду, — и нашел Кэти.
Женщина принесла яичницу с ветчиной, и я принялся за завтрак.
А пока я утолял голод, совершенно нелогичная мысль зародилась и окрепла в мозгу. Я пытался отделаться от нее, ибо идея казалась абсолютно беспочвенной и безосновательной; но чем больше я старался, тем больше завладевало мной убеждение, что я найду Кэти, — но не в Геттисберге, а в Вашингтоне, кормящей белок перед решеткой Белого Дома.
Я вспомнил, как мы говорили о белках в тот вечер, когда я провожал Кэти домой; пытался припомнить, кто завел этот разговор и что именно было сказано; однако в памяти засел лишь сам факт — и ничего, что могло бы оправдать мою нынешнюю уверенность. И тем не менее я продолжал пребывать в этом бессмысленном, глубоком убеждении, будто встречу Кэти возле Белого Дома. Вдобавок я ощущал еще и необходимость спешить — нужно было оказаться в Вашингтоне как можно скорее, чтобы не упустить ее.
— Мистер, — спросила женщина из-за стойки, — где вы так расцарапали лицо?
— Упал.
— И на голове у вас сбоку отвратительная болячка. Видно, здорово досталось. Как бы вам инфекции туда не занести. Надо бы доктору показаться.
— Некогда.
— Старина док Бэйтс живет ниже по улице, — сказала она. — У него не слишком обширная практика, и вам не придется ждать. Старина док не ахти какой лекарь, но рану обработать сумеет.
— Не могу, — повторил я. — Мне надо как можно скорее добраться до Вашингтона. Мне нельзя терять времени.
— У меня есть на кухне йод. Давайте я промою и смажу йодом. Да и чистое посудное полотенце найдется. Не стоит рисковать заражением.
Некоторое время она смотрела, как я уписываю яичницу, потом сказала:
— Не беспокойтесь, мистер. Я знаю, как это делается. Работала одно время медсестрой. Дура я была, что бросила это дело и содержу такую забегаловку.
— Вы говорили, у вашего сына есть велосипед. Вы не могли бы его продать?
— Ну, не знаю, — протянула она. — Он разболтанный и не много чего стоит, но без него нам будет не доставить яиц.
— Я хорошо заплачу, — предложил я.
— Я могу у него спросить, — поколебавшись, сказала она. — Мы с ним можем обсудить это на кухне. А заодно я и йод поищу. Не могу вам позволить уйти отсюда с такой раной на голове.
18
Женщина пообещала, что день выдастся жарким, так оно и вышло. Волны зноя плыли над тротуаром мне навстречу. Небо превратилось в медную чашу, и ни малейшего дуновения ветерка не чувствовалось в знойном воздухе.
Поначалу велик доставил мне некоторые неприятности, но уже через несколько миль тело восстановило приобретенные еще в детстве навыки, и я почувствовал себя уверенно. Тем не менее, ехать было нелегко, хотя и лучше, чем идти пешком, разумеется; к тому же это был мой собственный выбор.