– А раньше вы там никогда не бывали?
– Как-то раз, много лет назад, когда начинающим репортером отправился попытать счастья в Вашингтон. Была автобусная экскурсия в Геттисберг – признаться, меня она не слишком удовлетворила. Мне всегда хотелось побывать там в одиночку, располагать временем по собственному усмотрению, рассматривать все, что захочу, заглядывать во все уголки или просто стоять и смотреть – сколько душе угодно.
– На этот раз вам это удалось?
– Да, провел два дня в прошлом. И пытался представить себе все, как было.
– Конечно, мы жили с этим так долго, что для нас оно стало обыденностью. Мы гордимся историей, чтим память этой битвы и глубоко ею интересуемся, однако меньше, чем туристы, естественно. Они приезжают, свежие и преисполненные энтузиазма, и видят все другими глазами, нежели мы.
– Может, вы и правы, – сказал я, думая на самом деле совсем иначе.
– Зато Вашингтон, – проговорила она, – вот место, которое я люблю. Особенно Белый Дом. Он очаровывает меня. Я могу часами стоять возле металлической решетки и просто рассматривать его.
– И вы, – заметил я, – и миллионы других. Там, возле решетки, всегда полно народу – стоят, прохаживаются, переходят с места на место и рассматривают.
– И еще мне нравятся белочки, – сказала она. – Я люблю этих нахальных белок Белого Дома, что подходят к самой решетке, клянчат, временами даже выскакивают на тротуар и снуют вокруг ваших ног, шныряют туда-сюда, а потом садятся, поджав лапки к груди, и смотрят на вас крохотными блестящими глазками.
– Что ж, – рассмеялся я, тоже вспомнив белок. – Они своего добились.
– Можно подумать, вы им завидуете.
– Почему бы и нет? Насколько я могу себе представить, у этих белок прекрасная и бесхитростная жизнь, тогда как жизнь человеческая настолько усложнилась, что никогда уже не будет простой. Мы все ужасно запутали. Может, мы и живем не хуже, чем прежде, но лучше наша жизнь не становится. А возможно, все-таки делается хуже.
– Об этом вы и хотите написать в своей книге?
Я удивленно взглянул на нее.
– О, – сказала она, – всякий знает, что вы приехали сюда писать книгу. Они попросту догадались, или же вы сказали кому-нибудь?
– Вероятно, я сказал Джорджу.
– Этого достаточно. Все, что вам надо было сделать, – это упомянуть о книге в разговоре хоть с одним человеком. Не пройдет и трех часов, как всякому в городе станет известно, что именно вы сказали. Завтра к полудню весь Пайлот-Ноб будет знать, что вы проводили меня домой и заплатили за мою корзиночку десять долларов. Кстати, что заставило вас так поступить?
– Во всяком случае, не стремление выделиться – хотя кое-кто, к сожалению, может подумать именно так. Скорее всего, я и не сделал бы этого, если бы не три парня у стены…
– Понимаю, кого вы имеете в виду, – кивнула она. – Двое ребят Болларда и отпрыск Уильямса. Но вам не следовало обращать на них внимания. Вы просто оказались для них подходящей мишенью – приезжий, из большого города… Они лишь хотели показать вам…
– Ну, и я им показал. И, пожалуй, с моей стороны это было не меньшим ребячеством, чем с их. Только мне это еще непростительнее – я должен был бы лучше понимать…
– Надолго собираетесь здесь обосноваться?
– Думаю, что встречу вас тут, когда вы вернетесь в сентябре, – улыбнулся я.
– Я не это имела в виду.
– Знаю. Но книга потребует уйму времени. Я не собираюсь работать второпях. Хочу использовать время лучшим образом, на какой способен. В том числе и для рыбалки – я мечтал о ней все эти годы. Может, поохочусь немного осенью. Кажется, здесь должно быть неплохое место для утиной охоты.
– По-моему, да, – согласилась она. – Многие здесь каждую осень охотятся на уток, неделями ни о чем другом и не говорят, когда начинается перелет.
Я знал, что так и должно было быть. В том-то и заключаются весь соблазн и вся притягательность мест, подобных Пайлот-Нобу, – в успокоительном ощущении, что вы знаете мысли окружающих и всегда можете присоединиться к их беседам, посидеть вокруг жарко натопленной печки в магазине, потолковать об осеннем перелете или клеве в Прокторс-Слау, или о том, каким благом для всходов оказался последний дождь, или, наконец, обсудить, как полег овес и ячмень в результате разразившейся прошлой ночью ужасной бури. Там, возле печки, стоял среди прочих и стул моего отца – место, занимать которое было лишь его правом и привилегией. И сейчас, проходя по улицам, купающимся в легком аромате сирени, я размышлял, найдется ли там стул для меня.
– Вот мы и пришли, – сказала Кэти, сворачивая на тропку, ведшую к большому, белому двухэтажному дому, окруженному кустарником и деревьями. Я остановился и присмотрелся, пытаясь вспомнить это место.
– Дом Форсайта, – подсказала Кэти. – Банкира форсайта. Я живу тут вот уже три года – с тех пор, как начала преподавать в здешней школе.
– Но банкир…
– Да, его уже нет в живых. Он умер лет десять тому назад, если я правильно понимаю. Но его вдова по-прежнему живет здесь. Она теперь уже совсем-совсем старая, полуслепая и ходит с палочкой. Говорят, ей было слишком одиноко – одной в огромном доме; вот она и взяла меня к себе.
– Когда вы уезжаете?
– Через день-другой. Особенно торопиться некуда. Все лето мне будет нечего делать. В прошлом году я преподавала в летней школе, но больше не хочу этого делать.
– Смогу я еще увидеть вас до отъезда? – По какой-то причине, докапываться до сути которой мне было совсем ни к чему, я хотел еще раз встретиться с мисс Ада мс.
– Ну, я не знаю… Я буду занята…
– Завтра вечером, например. Давайте поужинаем вместе, прошу вас. Отправимся куда-нибудь, где можно хорошо выпить и закусить.
– Это может оказаться забавным.
– Я заеду за вами. В семь – это не слишком рано?
– В самый раз, – сказала она. – И спасибо, что проводили.
Это было прощание, но я колебался.
– Вы сможете войти? – глуповато спросил я. – Ключ у вас есть?
– Ключ у меня есть, но не понадобится, – рассмеялась Кэти. – Она дожидается меня и сейчас наблюдает за нами.
– Она?
– Миссис Форсайт, разумеется. Как ни плохо она видит, но знает обо всем, что происходит, и неусыпно меня блюдет. Пока она рядом, со мной ничего не может случиться.
Это было забавно, но вместе с тем я ощутил легкое раздражение. Забыл, совсем забыл, что невозможно пойти куда-нибудь или что-нибудь сделать без того, чтобы об этом сразу же не узнал весь Пайлот-Ноб.
– Значит, завтра вечером, – стесненно сказал я, ощущая на себе бдительный взгляд из окна.
Я стоял и смотрел, как Кэти поднимается по ступенькам на увитое виноградом крыльцо, – не успела она протянуть руки к двери, как та распахнулась ей навстречу, выплеснув наружу поток света. Миссис Форсайт и впрямь была начеку.
Я повернулся и через калитку вышел на улицу. Луна поднялась над громадным утесом на востоке – тем самым Лоцманским Холмом, что в славные дни пароходов служил ориентиром речным лоцманам и от которого и получил свое название городок.[8] Пробиваясь сквозь ветви росших вдоль улицы вязов, лунный свет образовывал на тротуаре сложный рисунок. Воздух благоухал росшей во дворах сиренью.
Обогнув угол школьного здания, я свернул на дорогу, ведущую к реке. Поселок здесь кончался, а деревья, взбираясь на высокий и крутой береговой склон, становились все гуще, заслоняя свет луны.
В этой глубокой тени я успел сделать лишь несколько шагов, когда они набросились на меня. Признаться, это оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Кто-то кинулся мне под ноги, а когда я упал, перелетев через него, другой нанес удар по ребрам. Перекатившись по земле, я уже собрался было вскочить на ноги, как услышал звук шагов, а поднявшись на колени, заметил перед собой смутные очертания человеческой фигуры и почувствовал – не увидел, а именно почувствовал – что сейчас меня ударят ногой. Я успел повернуться, и нога, вместо того, чтобы ударить меня в грудь, куда была нацелена, скользнула по руке.
8
Хортон Смит подразумевает здесь то воспетое Марком Твеном время, когда пароходы служили основным транспортным средством, а реки – основными дорогами страны. Впоследствии развитие желе иных, а потом и автомобильных дорог отправило речную навигацию в отставку. А Пайлот-Ноб по-английски и означает Лоцманский Холм