Да, первое впечатление Лены о Юрии Петровиче Буланкине было явно ошибочным. И она все больше и больше убеждалась в этом.
Вернулись к костру и «столу» Оксана с Лехой, но вести общий разговор уже не хотелось, и, предложив всем быстро выпить, Буланкин повел Лену на экскурсию по острову.
Оказалось, что молчать с Буланкиным было так же легко, как и говорить. Но, помолчав, они все-таки вернулись к разговору о литературе.
Так уж почему-то сложилось, что в окружении Лены читающей была только Алла, окончившая, помимо музыкального училища, еще заочно и литфак. С ней Лена и отводила душу. Кроме как с Аллой, поговорить о Тургеневе, Бунине или Шмелеве было не с кем. Хотя Аллы вполне хватало, тем более что вкусы их во многом совпадали.
И вдруг — новый собеседник! Неожиданно умный. Неожиданно тонкий. И кажется, знающий не меньше Лены, а может, и больше. Это выяснилось, когда они заговорили о Серебряном веке. Буланкин легко сыпал цитатами и фактами.
— Откуда такие широкие литературные познания? — учтиво поинтересовалась Лена.
Задавая этот вопрос, Лена пыталась скрыть свою ревность. Ей казалось, что только ее могут связывать особые отношения с литературой. Даже Алле она в этом отказывала, полагая, что слишком бурная внешняя жизнь ее подруги не может позволить почувствовать то, что дано чувствовать Лене.
— Не из школы, конечно. Тем более не из училища. Когда в море первый раз пошел на полгода, набрал книг в библиотеке. Наивный, думал, будет время читать. А библиотекарша в ДОФе подсунула мне (не знаю, с чего она решила, что мне это будет интересно) воспоминания про Ахматову. Толстая такая книжка, белая… Собственно, ее я тогда только и осилил.
Лена уже поборола свою ревность и была вся внимание.
Ей нравилось не только то, что говорит Буланкин, но и то, как он это делает: быстро, небрежно и как будто чуть-чуть насмешливо.
— Ну вот. С этого все и началось. Сначала, можно сказать, полюбил Ахматову. Потом — Кузмина, Гумилева, Мандельштама. Это уже, конечно, более серьезно и более интересно. Вершиной показался Волошин. Как он вам? Вы читали его дневники?
— Дневники — нет. А стихи читала, но как-то… — Лена растерянно пожала плечами. — Наверное, я его пока для себя не открыла.
— Жаль. Хотя чего ж жалеть? Наоборот, здорово. У вас все впереди.
Буланкинские слова, конечно, слегка царапнули честолюбивую Ленину душу. Она считала себя знатоком и ценителем русской поэзии — и ей было немного стыдно, что она чего-то не знает, и обидно, что кто-то знает больше, чем она.
Возвращаясь к рассказу о своем первом выходе в море, Буланкин сказал, что он вернулся оттуда другим человеком еще и потому, что близко сошелся тогда с одним офицером, который был буквально помешан на восточной философии.
— Вот он меня и просвещал, — с удовольствием, но по-прежнему с легкой иронией вспоминал Буланкин, — говорил, что я очень благодарный слушатель. А меня всегда это все интересовало, но как-то не выходил на нужных людей. Вернулись в базу — он начал из меня йога делать. Не получилось, правда, из меня йога. Но интересно было. Да и сейчас… Вот так. — Юра улыбнулся, понимая, что он слишком много говорит и надо дать возможность Лене рассказать про себя.
Но Лене больше хотелось слушать. Хотя кое-что она тоже рассказала. Самую малость. Что йогой тоже интересовалась, правда, только теоретически. Что любит по утрам слушать музыку для медитации, и музыки у нее этой очень много, может дать переписать. Что любит читать Шмелева, и «Няня из Москвы» — ее любимая вещь.
Только Юра открыл рот, чтобы что-то сказать или спросить, как из-за сопки выскочили взбудораженные Леха с Оксаной, заставили прервать красивый интеллектуальный разговор, заменив его шумом, гоготом и кучей-малой.
Поездка на остров сделала свое дело. Буланкин понял, что, кажется, слегка влюбился. Сомневаться не приходилось: все положенные симптомы присутствовали. Но это не радовало. Вернее, сердце-то было согласно то радостно подпрыгивать, то замирать а вот разум… Разум был категорически против — против всего, что могло изменить теперешнюю Юрину жизнь.
8
Лариса Игнатьева относилась к тем женщинам, которых мужчинам всегда хочется оберегать и защищать, которым нельзя не уступить место в автобусе и из рук которых нельзя не взять тяжелую сумку. Она была маленькой и беззащитной, с доверчивыми глазами олененка Бэмби, с пухлыми детскими губами и трогательной ямочкой почему-то только на одной щеке.
Эта женщина-ребенок до умопомрачения любила своего мужа только потому, что он — муж, и плакала навзрыд в роддоме, когда ей принесли в первый раз сына Сережу. Плакала от жалости к нему, такому крохотному и беспомощному. И от счастья, которого, как ей казалось, она просто не достойна.
Недолюбленность в детстве (мама была очень строгой учительницей, а папа вовсе отсутствовал) обернулась, вопреки одним теориям и в подтверждение другим, громадой любви, которую Лариса аккумулировала, казалось, из всего, что ее окружало: из солнечного света, из запаха цветов и просто из воздуха.
Это стало сутью Ларисы — любить всех вообще и каждого в отдельности, а проявилось в полной мере, когда в девятом классе одноклассник Витя, такой же маленький и худенький, как она сама, признался ей в любви. Она откликнулась сразу же, откликнулась страстно и горячо, к чему Витя был совсем не готов и поэтому поспешил ретироваться. Лариса не могла понять, почему он вдруг перестал звонить, почему избегал ее взгляда и на перемене бросался сломя голову из класса, стоило ей оказаться рядом. Она страдала, плакала. Пыталась выяснить отношения — но из этого ничего не вышло.
И уже тогда в ее душу закралось подозрение, что любить слишком сильно — плохо.
А еще она вдруг интуитивно поняла, ровным счетом ничего пока об этом не зная, что мужчина и женщина — это не просто разные, но и бесконечно далекие друг от друга планеты, которые зачем-то очень стремятся к тому, чтобы орбиты их пересеклись. Что мужчина и женщина — это вечная борьба и единство противоположностей, как земля и вода, как север и юг, как запад и восток. Что мужчины не только внешне устроены по-другому они чем-то другим чувствуют, чем-то другим руководствуются, чему-то другому радуются и огорчаются.
Сделанное открытие не помешало, однако, Ларисе снова влюбиться. Влюбиться в Витиного друга, который взялся ее опекать. Никаких особых достоинств у него тоже не было, но довольно было того, что он смотрел участливо, брал за руку и говорил: «Все будет хорошо».
Однако и Витин друг не смог долго выдержать того высокого градуса любви, когда все вокруг плавится, теряя очертания и смысл. Смысл был дороже — и сразу после окончания школы друг тоже как-то быстро поспешил потеряться в потоке жизни. Снова было больно.
Лариса, будучи ярким гуманитарием, неизвестно зачем, наступив на горло собственной песне, поступила в политехнический. Но полюбить чертежи и цифры, как ни старалась, не сумела: бросила в середине второго курса. Она устроилась работать в своем Куйбышеве на кондитерскую фабрику, вкалывала по две смены, чтобы не только не зависеть от матери материально, но и поменьше ее видеть и слышать.
Она казалась всем диковатой и осторожной, но на самом деле все равно продолжала ждать. Продолжала ждать того, кто не испугается ее умения любить. Любить, как в трагедиях Шекспира. По-другому она, к сожалению, не умела.
Нельзя сказать, чтобы Ларисе пришлось дожидаться слишком долго. Уже через два года после окончания школы, которые вместили в себя и неудавшийся политех, и фабрику с двумя сменами, ее увез на Север офицер-подводник.
Старший лейтенант Игнатьев, приехав в гости к другу в Куйбышев всего на три дня, в первый же из них увидел Ларису в троллейбусе и пошел за ней, как бычок на веревочке.