И Лена Турбина почти перестала ждать того, при встрече с которым, как когда-то при встрече с Олегом, она смогла бы сразу почувствовать и понять: мое.
4
Помните, до того, как я начала рассказывать историю любви Лены Турбиной, я говорила о том, что к моменту нашего повествования ее отношения с администрацией завода и с ее непосредственной начальницей Галиной Артуровной Званцевой становились все напряженнее? Так вот.
Наша Лена вся ушла в борьбу, и мимо нее прошел тот примечательный факт, что совсем рядом, практически в соседнем кабинете, появился новый мужчина.
Про то, что на заводе должна освободиться должность заместителя командира по режиму, капитан-лейтенант Буланкин, флагманский специалист штаба бригады подводных лодок, знал давно и приложил немало усилий, чтобы сюда попасть. Все, от кого это зависело, неоднократно поились (так уж на флоте заведено) то коньяком, то «шилом» («шило» — это в переводе с военно-морского спирт) — и в результате дело было улажено.
Новая служба предполагала отдельный кабинет, телефон, определенную долю независимости и власти. Все это Юрий Петрович Буланкин и получил.
В свое время, окончив школу на Новой Земле, где служил его отец, Юра отправился поступать в Севастопольское военно-морское инженерное училище, но не прошел по конкурсу. Домой возвращаться не стал, устроился работать. Потом — армия, точнее, флот. И затем — все-таки снова Севастопольское училище, в просторечии — «Голландия».
Уже на третьем курсе, как и многие его однокашники, Юра женился на красивой севастопольской девчонке, а получив лейтенантские погоны, увез свою Светланку из-под жаркого южного солнца на далекий Север. Увез под горькие, безутешные тещины слезы.
Молодые, когда еще только поженились, решили пожить сначала для себя, с детьми не торопиться. И у них это получилось. Светланка не работала, ждала Юру «с морей», занималась созданием домашнего уюта и верила, что она — самая счастливая на свете женщина.
Мечтающие о море курсанты, став лейтенантами и попав на корабли и лодки, почему-то почти сразу начинают мечтать о службе на берегу. Не все, конечно. Но большинство. А Юра Буланкин и в школе, и на срочной службе, и в училище привык относиться к большинству. Поэтому, когда года через три после начала службы выпал случай перевестись с лодки в штаб бригады, он им воспользовался. Жизнь началась более спокойная и размеренная.
Жена родила Юре дочку, которую он не долго думая назвал Светланкой номер два.
Юра любил своих Светланок и слыл образцовым семьянином. Но при этом никогда не упускал возможности лишний раз пообщаться с интересной женщиной. И жизнь его была расцвечена легкими флиртами и недолговечными романами. Отношения, грозящие затянуться и нарушить плавное и правильное течение жизни, он пресекал сразу и навсегда.
Но то, чего он так опасался, в конце концов все-таки произошло. В результате он остался без семьи, которая уехала от него (к радости его бывшей тещи, не полюбившей Юру с самого начала) в теплый Севастополь. Там старшая Светланка, довольно быстро пережив трагедию развода, снова вышла замуж. И у младшей Светланки появился новый папа. Мысль об этом была для Буланкина невыносима, но изменить ничего было уже нельзя.
Сам же Юра, хотя это и предполагалось, новой семьи не создал. О причинах этого я расскажу несколько позже. А сейчас только подчеркну, что к моменту знакомства с Леной Турбиной капитан-лейтенант Буланкин был абсолютно свободен.
К своим обязанностям в новой должности Юрий Петрович приступил, как водится, с огромным энтузиазмом, лелея мечту укрепить на заводе дисциплину и установить настоящий порядок: дела, по его мнению, были здорово запущены.
Оказалось, что в его функции, помимо всего прочего, входит и цензура каждого номера заводской газеты.
Секретарша начальника завода Тамара, яркая, холеная женщина лет сорока — сорока пяти, требовавшая обращаться к ней без отчества, сразу по-дружески предупредила Буланкина, что у редактора газеты Званцевой характер склочный и скверный, так что пусть будет готов ко всему.
Но Юрий Петрович умел ладить с женщинами. Даже с такими, как Галина Артуровна. И она, встретившись с ним и обсудив стоящие перед ними задачи, вдруг увидела такое понимание и такую доброжелательную улыбку, что неожиданно для себя решила, что наконец-то на заводе появился хоть один порядочный человек.
Но делиться своим открытием она, разумеется, ни с кем не стала. С кем делиться? С этой прима-балериной Турбиной, которая везде пролезает со своими глазками-губками и всем прочим? Которая не знает ни в чем отказа? И ведь считает себя настоящей журналисткой, все про профессионализм толкует! Может, и профессионализм, только в чем-нибудь другом.
Другую свою подчиненную, девятнадцатилетнюю Оксану, которая занималась версткой, Галина Артуровна вообще в расчет не брала. Слишком молода и слишком глупа. Авторитет для нее — эта Турбина, щеголяющая в коротких юбках. И ведь не девочка Турбина-то, тридцать уже. А думает, что ей все восемнадцать. Нет, дорогая моя, время бежит. Никуда от него не денешься, хоть какую короткую юбку надень! С какой стати, спрашивается, все считают ее невозможной красавицей? Ничего особенного в ней нет, если разобраться. Просто поставила себя так: я не я! И красавица она, и журналистка, каких свет не видывал! Куда уж нам до нее, мы университетов не кончали. Только двадцать восемь лет журналистского стажа тоже кое-что значат!
Так рассуждала сама с собой Галина Артуровна Званцева, целеустремленно (по-другому она не умела) шагая домой после очередного рабочего дня, главным событием которого она, безусловно, считала встречу с Буланкиным. Правда, не совсем понятно, почему мысли ее при этом были заняты больше Леной Турбиной, а не Юрием Петровичем.
Общаться с периодически меняющимися «режимниками» Лене Турбиной приходилось редко: только тогда, когда Званцева уходила в отпуск. Кстати, делала это Галина Артуровна ужасно неохотно, а иногда норовила и вообще остаться без положенного отдыха. Ведь в ее отсутствие газета полностью переходила в руки Турбиной. А это было чревато…
И болеть Званцева не умела. Точнее, никогда не уходила на больничный — в отличие от Лены, которая, по мнению главного редактора, была ужасной симулянткой, потому что раза два в год отсиживалась по неделе, а то и по две дома.
«Знаем мы эту ангину», — обычно мрачно и совершенно серьезно усмехалась Званцева в трубку, когда Лена звонила, чтобы сообщить, что заболела.
Лена терпела этот сарказм, это фактическое обвинение во лжи. А что сделаешь? Доказывать что-либо было совершенно бесполезно: Званцева никогда и никому не верила. Никому не верила. Никогда не болела. И всегда была на своем боевом посту.
А тут вызвали Галину Артуровну в Североморск на какой-то семинар. На целых три дня. Очень вовремя вызвали, надо сказать.
Лене совершенно необходимо было дать в номер небольшую статью начальника второго цеха Рубцова статью, которую Галина (так безобидно звали за глаза свою начальницу Лена с Оксаной) ни за что бы не пропустила.
Выпуск совпал с отсутствием Званцевой — и статья Рубцова красовалась на первой полосе. Лена была удовлетворена. Закончив верстку номера, они с Оксаной досиживали в редакции остаток рабочего дня, довольные друг другом и состоянием покоя и мира, которое успевало их охватить, как только Званцева куда-нибудь отлучалась, даже ненадолго.
К ним все заглядывали. И все улыбались. Забрели в кабинет и два заводских кота (не в переносном, а в буквальном смысле) — два симпатичных кота: рыжий и черный. Рыжего звали, как всех рыжих котов времен перестройки, Чубайсом, а черного — почему-то Гитлером. Давшие клички были, видимо, большими пессимистами и ничего хорошего от этой жизни не ждали.
А вот Лена с Оксаной — ждали. И правильно делали. Пессимизм вещь опасная. И очень вредная. От него, от пессимизма, все хвори и болезни. Так любила повторять воронежская бабушка Лены, которая до самых последних дней своей восьмидесятидвухлетней жизни оставалась отчаянной озорной кокеткой, обожающей новые шляпки, умопомрачительные наряды с непременными пелеринами и малюсенькие, вышитые бисером ридикюльчики, как она их называла и которых у нее было штук пятнадцать, не меньше. Но про воронежскую бабушку не сейчас, это так, к слову.