Запах травы и цветов. Тонкие прикосновения ветра. Чуть слышное журчание текущей в реке воды, сталкивающейся с прибрежными ивами. Много синего неба с кудрявыми барашками облаков на горизонте. Снова — дурман полевых трав. И зудение веселой и привязчивой мошкары. И казалось, что на свете нет и не может быть ничего плохого. Нет и не может быть, раз есть это бездонное небо, раз есть журчащая река и монастырь на ее берегу.
Проснувшись на следующий день часов в шесть (Татьяны Алексеевны уже не было), Лена с сожалением сообразила, что вечером — уезжать. Но ведь только вечером. Впереди у нее был еще целый день!
Утро было звонким, прохладным и чистым. Воздух его хотелось вдыхать каждой клеточкой — чтобы много-много и надолго.
Дорога к реке вела сначала мимо рощицы молодых, веселых березок, потом — вдоль глухой монастырской стены, заросшей крапивой, а потом сразу обрывалась у берега с деревянными мостками.
Раздеться бы — и в воду! Но здесь этого делать нельзя. Вот придет Татьяна Алексеевна, и они с Леной уйдут подальше от монастыря, на пустынный песчаный пляж, там и искупаются. А сейчас можно было только снять босоножки, усесться на гладкие доски и опустить ноги в воду.
Вода показалась Лене на удивление теплой, и она решила, что будет сидеть на этом месте, полоща ноги в речке, долго-долго. Пока никто не прогонит. Но кто бы мог прогнать ее отсюда, если просыпающиеся чуть свет монахи и послушники давно уже здесь, на этих мостках, умылись и приступили каждый к своим обязанностям и из праздношатающихся во всей округе была только Лена?
Думать ни о чем не хотелось — Лена и не думала. Все возможные мысли, о плохом и хорошем, заменились удивительным ощущением легкости бытия.
Время остановилось. Небо еще больше увеличилось в размерах, вобрав в себя и реку, и монастырь, и дальний и ближний лес, и Лену, и маленьких коров на другом берегу.
Мгновения летели в вечность, а вечность дробилась на мгновения — и время действительно было не властно над ними, потому что даже не остановилось, а просто перестало быть, растаяло, растворилось — легко, бесследно и беспечально.
Все это продолжалось… Впрочем, кто же знает, сколько это могло продолжаться? Правильно, никто.
Пришла Татьяна Алексеевна, увела Лену в избушку — то ли завтракать, то ли обедать. Потом они, как планировалось, ушли подальше от монастыря — и купались, и лежали, блаженствуя, на душном, горячем песке.
Час расставания с этим местом, где небо, река и монастырь, объединившись, врачуют больные души, наполняя их светом и верой, приблизился гораздо быстрее, чем думалось.
Татьяна Алексеевна должна была отвезти Лену в ближайший районный городок, откуда через полтора часа уходил автобус в Рязань.
Поскольку вещи Лены состояли из одной небольшой сумки, в которой вполне уместилось все необходимое, договорились, что Лена, закрыв домик, сама придет за Татьяной Алексеевной, у которой было еще множество дел на территории вверенного ей хозяйства. Кроме этого, Лена перед отъездом собиралась зайти еще раз на прощание в храм.
Потрескивали свечи. Отец Владимир строго и спокойно вел вечернюю службу. Монахи и послушники, склонив головы, кто шепотом, кто громче, вторили ему, истово крестились. Лица их были размыто-бледными, отрешенными. На Лену практически никто не обратил внимания. Только два-три быстрых любопытных взгляда — и все.
Лена постояла сколько смогла и, стараясь не привлекать к себе внимания, осторожно и медленно двинулась к выходу. Навстречу ей вошел в храм очень высокий светловолосый послушник.
Лена еще ничего не поняла. Только почувствовала, как рванулось из груди сердце. Рванулось к нему.
Леша, остановившись у самой двери, сначала, не замечая никого, несколько раз перекрестился, потом замер, опустив голову.
Лена, еле переставляя ноги, прошла мимо, тоже низко опустив голову. Прошла совсем рядом.
Ничего не видя от слез, Лена буквально упала с крыльца храма в объятия Татьяны Алексеевны, которая торопилась за ней. Нужно было выезжать.
Когда Татьяна Алексеевна поняла, в чем дело, она сама сначала долго приходила в себя, потом плакала, потом всплескивала руками и снова плакала — и, наконец, рассказала, что Алексей пришел к ним недели три назад, избитый, оборванный, худющий. Попросил отвести его к отцу Владимиру, который отнесся к нему очень внимательно (разве могло быть иначе?) и оставил при монастыре. Господи, да разве они могли подумать, что это тот самый Леша?
Новый послушник, по словам Татьяны Алексеевны, говорил очень мало — только делал все, что скажут, читал Священное Писание и не пропускал ни одной службы.
— Сережа сказал, — Татьяна Алексеевна иногда, забываясь, называла сына мирским именем, — что очень умный твой Алеша, знает много. И душа у него — чистая.
Уехать прямо сейчас, не поговорив с Лешей, было, конечно, совершенно невозможно. И не ехать было нельзя.
— Леночка, да утрясем сейчас все как-нибудь, — радостно суетилась Татьяна Алексеевна. — Телефон, славу Богу, есть. Уедешь завтра утром.
На том и порешили.
Летние сумерки были светлыми, теплыми и тихими.
Леша провожал Лену с Татьяной Алексеевной до их избушки. Татьяна Алексеевна шла впереди, а Лена с Лешей — за ней. Леша смотрел в основном под ноги, лишь изредка, задумчиво улыбаясь, отвечал на изучающе-вопросительный взгляд Лены.
Леша очень изменился. Изменился не только из-за такой странной на его лице рыжеватой, негустой, толком не оформившейся бороды. Через лоб и щеку проходил наискосок розовый шрам, от крыльев носа к уголкам губ залегли глубокие морщины. Но, видимо, не это делало его лицо новым. Новым, незнакомым делали его глаза. Они были по-прежнему очень печальны, но вместо детской растерянности в них появились достоинство и спокойное внимание.
Лене хотелось ему рассказать, как они с Верой Петровной страдали все это время, как пытались искать. Хотелось, чтобы и он рассказал все-все. Но разговора не получилось. На все вопросы: «Ну как же ты мог? Что же ты ничего не сообщил о себе?» — Леша отвечал серьезно и сдержанно: «Не время еще было. Пойми, не время».
На следующее утро Лена с Лешей прощались у машины, в которой уже сидела за рулем Татьяна Алексеевна.
Леша держал Лену за руку и молчал. Она что-то хотела сказать — но не смогла.
Нужно было ехать.
Лена быстро наклонила-притянула Лешину голову к себе и прижалась лицом к заросшей впалой щеке. Потом отпустила его, даже чуть-чуть оттолкнула — и сделала шаг к машине.
— Вере Петровне — поклон, — сказал наконец Леша. И добавил с трудом: — Простите меня, Христа ради.
— Леша, — снова рванулась к нему Лена, — Лешенька… Какое счастье…
— Я напишу. Обязательно напишу. Только не сейчас. Потом. Хорошо?
Леша снова и снова повторял: «Я напишу. Обязательно». А Лена, вытянувшись в струнку, старательно вытирала обеими ладонями его мокрые заросшие впалые щеки.
6
Вскоре после поездки в монастырь Лене позвонил Денисов. Он предлагал поехать во Владимир. Через неделю. Почти на четыре дня: с пятницы по вторник включительно. Лена засомневалась, удастся ли отпроситься с работы. Через пару недель отпуск, в»се не так просто. Но соблазн, конечно, был велик. Всегда очень хотелось посмотреть владимирские храмы.
— Только без Оленьки, — предупредил Евгений Иванович. — А то я от нее устану.
Марк Захарович пообещал отпустить Лену без всяких лишних упрашиваний с ее стороны. И она начала собираться-настраиваться, не говоря ничего при этом Ольгунчику. До самого последнего момента молчала как партизанка, хотя подруга появлялась у нее каждодневно, чтобы выложить все, чем ей живется-дышится. Она рассказывала — Лена слушала и большей частью, кивая головой, помалкивала: боялась проговориться. И Вере Петровне на всякий случай сказала про Владимир только накануне отъезда, попросив объяснить Ольгунчику, когда та появится, что все получилось совершенно неожиданно и у Лены не было ни малейшей возможности сообщить подруге об этой поездке.