— Ну и что? Не заставляйте меня ждать.
Ваше дыхание участилось, ваша жирноватая грудь очаровательно вздымалась и опускалась. Ваши губы приоткрылись.
— Много места отводится несчастным случаям. Крупным авариям, катастрофам, разбивающимся самолетам, которые отправляют в ад свой груз сардинок, или поездам, которые врезаются друг в друга со скрежетом рвущегося металла, или сталкивающимся и взрывающимся машинам. Но все это массовые виды спорта. Ни для вашего имени, ни для вашей личности подходящего несчастного случая нет.
Я замолчал и посмотрел на вас, Глэдис Дюваль. Женщина за тридцать, бедное прошлое и богатое, но короткое будущее, соблазнительная фигура на расстоянии в тридцать метров, чарующая улыбка в сигаретной дымке, золотистые глаза в вечернем полумраке или во тьме кинозала.
Иллюзии.
Полагаю, Глэдис, многие ничтожества завидовали мне все эти годы. Из-за вас, а не из-за того, чем я занимался. Быть может, я бы простил вам, Глэдис, если бы они имели причины завидовать мне, но стоит приблизиться к вам, развеять дымок, разогнал ь тьму светом ламп, и от вас остается только плод разрушительных лет, нечто неопределенное, изношенное, чуть-чуть опустившееся. Вы слишком долго носили свое тело, Глэдис. Я наведу порядок в этом деле.
— Остается самоубийство, — медленно процедил я. — Есть удачные и есть неудачные. В самоубийстве, Глэдис, заложено все — отчаяние, происшествие, драма. И даже надежда, если самоубийство неудачно. Надежда, от которой у чувствительного читателя на глаза наворачиваются слезы. Надежда, которая высвечивает хрупкость жизни и тяжесть человеческой судьбы.
— Вы хотите сказать...
— Я ничего не хочу сказать, Глэдис. Можно организовать исчезновение в виде похищения, но этот трюк использовался уже не раз. Логически остается лишь самоубийство, прекрасное самоубийство с помощью газа. Выломанная дверь, лежащая на постели женщина, разбитое окно, запах газа, заострившиеся черты лица, синяки под глазами, письмо с изложением вашего отвращения к жизни, фотографы, циничный журналист, пишущий трогательную статью.
— Но я не хочу умирать, — нерешительно сказали вы.
- Разве речь шла о смерти? — я закурил сигарету, улыбаясь своему отражению в темном оконном стекле. — Вы знаете, от газа умирают очень долго. Часы и часы в нормальных условиях. А мне понадобится всего несколько минут, чтобы вызвать прессу и пожарных и спасти вас.
Я читала где-то, — сказали вы, — что это очень спокойная смерть, почти радостная.
- Не знаю, думаю, и вы этого не узнаете.
Мой голос задрожал. Я был слишком наивен, веря, что дело выгорит. Даже ребенок угадал бы западню.
Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.
— Вы так умны, мой дорогой. Что бы я делала без вас?
В тот вечер мы, Глэдис, совместно решили, что вам надо умереть. Вы помните это?
В гостиной, которую вы обставили сами и к которой я так и не привык, среди пунцовых штор и экзотических пуфиков, на этом кровавом диване, который столько часов держал ваше тело, пока ваш дух блуждал по страницам бесчисленных журналов, пока ваши губы обсасывали фильтр ваших отвратительных сигарет, среди этих кресел, подаренных вашими родителями, около торшера, похожего на уродливую металлическую пальму, меж этих розовых стен, под этим бежевым потолком и на этом бледно-голубом ковре мы решили, что вам пора умереть, и я уже видел вас распростертой на пурпурном покрывале с бледным лицом и заострившимся носом, и даже ощущал тяжелый запах газа. Мы склонились над толстым словарем, мы рассчитали время, которое не нанесет ущерба вашему здоровью, и я делал это со знанием дела и вниманием, что восхитило вас.
Мы предусмотрели все — ваше платье, причину моего отъезда, позволившего вам воплотить в жизнь свой фатальный проект, мое поспешное возвращение из-за неясного волнения, тяжелого предчувствия, содержание вашего письма, которое я вам продиктую, ибо вы все еще признавали мое умение писать (хотя ваше литературное произведение не будет выше уровня открытки), дверь кухни, которую вы оставите открытой, чтобы газ легко проник в гостиную, людей, которых надо будет известить, и даже врача, который понадобится вам. Но мы все же не предупредили его. Мы выбрали час. Вы были веселы и игривы.
В тот вечер мы пошли в кино. И в полумраке люди издалека оборачивались в вашу сторону, Глэдис. И это почти опечалило меня, ибо, быть может, я не имел права лишать эти проскользнувшие вдали призраки возможности встретиться с вами и понравиться вам. Ваша ладонь весь сеанс лежала в моей ладони, наверно, вы забыли убрать ее. А ваш дух бродил вдалеке и не обращал внимания на движущиеся на экране тени. Вы, Глэдис, думали о своей смерти и о своем воскрешении, вы думали о будущей жизни и о жалком недоноске, вашем муже, которого вы выбросите на свалку.