И я думал о вашей смерти, Глэдис, а также о своем воскрешении.
Поэтому-то мы и держались за руки весь сеанс. Поэтому-то я прекрасно представляю вас, Глэдис, стоя на перроне крохотного вокзала и ожидая поезда. Я изредка бросаю взгляд на часы, вдыхаю свежий утренний воздух, смотрю на последние звезды в небе и вижу, словно я рядом, как вы открываете газ и разливаете вокруг целый флакон ваших любимых тяжелых духов, всегда вызывавших у меня головную боль, чтобы заглушить неэстетичный запах газа, кладете на низенький столик рядом с оловянной пепельницей — я подарил ее вам в прошлом году на день рождения — письмо, белое пятно на рыжем дереве, где вы излагаете свои несчастья тем стилем, что вызовет слезы на глазах многих, ибо вы писали под мою диктовку, затем ложитесь на тошнотворный красный диван и смотрите на окно с опущенными шторами.
Я вас вижу, Глэдис, и знаю, что вы счастливы, я знаю, что вы думаете о сцене, которую сыграете, и о многих других сценах, которые последуют за ней, я знаю, что газ проникает в ваши легкие, блокирует ваши клетки одну за другой и вселяет в вас радость. Я знаю, что вы, Глэдис, ждете меня с улыбкой на устах, улыбкой красной, как кровь. Вы, Глэдис, будете ждать меня очень долго. Будьте счастливы все это время. Ибо я не приду, Глэдис, и никого не предупрежу. Мне все равно, кто прочтет ваше письмо. Поезд подходит к перрону. Мне, Глэдис, пора привыкать к вашему отсутствию.
К тому же уже поздно, Глэдис. Что бы я ни предпринял, вы все же умрете...