Иными словами, все живут как-то вразброд, каждый со своей проблемой, идеей или страстью, со своей фантазией или иллюзией. За всем этим просматривается стремление человека преодолеть тяготы и неприятности жизни, обрести покой и счастье, но в результате — разбитые мечты, разочарования и трагедии. Как писал С. Л. Франк: «Все наши страсти и сильнейшие влечения обманчиво выдают себя я что-то абсолютно важное и драгоценное для нас, сулят нам радость и успокоение, если мы добьемся их удовлетворения, и все потом (…) обнаруживают свою иллюзорность, ложность своего притязания исчерпать собою (…) через свое удовлетворение полноту и прочность нашего бытия. Отсюда неизбежное для всех людей меланхолическое, втайне глубоко и безысходно трагическое сознание… сознание обманутых надежд»[189].
Мы видим, что пациентами лечебницы нередко становятся люди, которые слишком увлеклись поисками счастья, борьбой со злом или стремлением воплотить в жизнь какую-нибудь свою идею или мечту и незаметно для себя перешли допустимую грань. И доктор Шевырев, посещающий ночами ресторан «Вавилон», нередко провидит здесь своих возможных пациентов. Грань эта почти невидимая и неуловимая, как и все в этой жизни: время проходит, и уже никто не докажет, да и сам ты не в силах с определенностью сказать было ли это в действительности или только пригрезилось. Так было с Петровым, которого доктор встречал когда-то в ресторане. «Тогда у него была красивая подстриженная бородка; он смеялся, лил зачем-то вино в цветы и ухаживал за красивой цыганкой. И цыганки той нет. Она заболела… и куда-то исчезла. А впрочем, быть может, никогда такой цыганки и не было, и доктор смешал с нею других — кто знает» (С. 89).
Эти вопросы «кто знает», «было или не было», а лучше сказать, настроение неопределенности, в котором всегда присутствуют элементы грусти, заложены в содержании рассказа и определяют его тональность. Человек озабочен этой неопределенностью, она его непрестанно мучает, он хочет знать границы подлинной реальности, он желает знать наверняка, что его правда, в том числе мыслей и чувств, — правда истинная, настоящая, что в жизни и других людях он не обманулся и что есть надежда, что проживет он свою жизнь не напрасно. Однако жизнь в будничных ее проявлениях вновь и вновь разочаровывает человека, он начинает понимать, что горести и огорчения ему даны навсегда, ибо сопутствуют они ему в обоих случаях — и когда мечта оказывается недостижимой, и когда ее удается воплотить.
В этом смысле ключевой для всего рассказа следует признать сцену в ресторане, где доктор Шевырев вместе с другими посетителями слушает, как «смуглая красивая девушка поет: «Я не вправе любить и забыть не могу, И терзаюсь душой я на каждом шагу. Быть с тобою нельзя, а расстаться нет сил, — Без тебя же весь мир безнадежно уныл»… И так просто пела она… как будто рассказывала одну только правду, и все верили, что это правда. И грустно становилось, просыпалась грустная любовь к кому-то призрачному и прекрасному, и вспоминался кто-то, кого не было никогда. И все, любившие и не любившие, вздыхали и жадно глотали вино. И, глотая, чувствовали внезапно, что та прежняя трезвая жизнь была обманом и ложью, а настоящее здесь, в этих опущенных милых ресницах, в этом пожаре мыслей и чувств, в этом бокале, который хрустнул в чьих-то руках, и полилось на скатерть, как кровь, красное вино» (С. 88).
Да, все в жизни призрачно и неопределенно, реально и — нереально, неясно и приблизительно. К примеру, та же лечебница. Она стоит на опушке леса и снаружи похожа на обычную дачу, и многие люди, проходившие и проезжавшие мимо, давно привыкли к глухому забору и забыли про этот дом. И получается, что его как будто бы и нет. Легко доказать, что Егор Тимофеевич не встречался с Николаем Угодником и никуда с ним не летал. Но это вполне реальный для него мир, он в нем и для него живет, и все его мысли и чувства связаны с этим миром прежде всего. Вынести верное суждение в подобных случаях весьма сложно, ибо невольно возникает вопрос, кто и в каком душевном состоянии смотрит и что видит. Так, из трех смотревших на вечерний закат (доктор, Егор Тимофеевич и Петров) только Петров почувствовал печаль и одиночество и заметил нечто недоброе в том, в летевшей стае галок четыре галки стали преследовать одну… Своеобразным эпиграфом к рассказу можно было бы поставить описание огромного итальянского окна в квартире доктора Шевырева, окна, составленного из разноцветных стекол. Художественный подтекст очевиден и снова как бы отсылает нас к столь любимому Андреевым Шопенгауэру, к его мыслям о том, что «всякий замкнут в своем сознании, как в своей коже», что «все, что для человека существует и случается, непосредственно существует все-таки лишь в его сознании», и природа этого сознания «играет большую роль, чем те образы, которые в нем возникают» [190].
В отсутствие доктора Мария Астафьевна «подолгу просиживала в этой комнате, рассматривая сквозь стекла знакомый и странно необыкновенный вид. Видны были небо, забор, шоссе, большая луговина и лес — и только. Но от стекол, то красных, то желтых, то синих, голубых и зеленых, все это странно менялось и, если смотреть так: быстро переходя через все стекла, — походило на очень странную музыку. А если долго смотреть через одно какое-нибудь стекло, то менялось настроение. Особенно противно было желтое: как бы хорош и ярок ни был день, оно делало его мрачным, призрачным, зловещим, угрожающим какою-то бедою, намекающим на какое-то страшное преступление. И становилось тоскливо, и не верилось, что доктор Шевырев сделает ее своею женою. Если бы не это стекло, она давно объяснилась бы с ним; и каждый раз Мария Астафьевна давала клятву не смотреть в окно, и каждый раз смотрела, пугаясь, тоскуя, не узнавая привычного, странно изменившегося вида» (С. 85). К подобному выводу, скорее всего, и подводит рассказ «Призраки»: у каждого какое-то свое цветное стеклышко, через которое он и смотрит на все окружающее. У одного оно светло-голубого оттенка, и он, вроде Егора Тимофеевича или М. Горького, вполне благополучно и даже уютно может устроиться и в сумасшедшем доме, другой, как это было с «вечно стучащим», Петровым или Леонидом Андреевым, всегда и ни при каких обстоятельствах не сможет уйти от тревоги, беспокойства и тоски. Поэтому все так неуловимо, призрачно и странно в этом мире, где каждый так одинок с только ему известной правдой и очень надеется быть выслушан до того, как призовет его Всевышний.
С исключительной сосредоточенностью и последовательное Андреев от рассказа к рассказу анализирует все новые и новые аспекты проблемы человеческого отчуждения. В одних рассказах в центре его раздумий мироощущение человека «нормально» равнодушного: душа его наглухо закрыта, как в свою очередь и для нее закрыты все впечатления бытия. В других — он размышляет о своеобразном «обмане зрения», о той вечной иллюзии «всезнайства», с которой живет и умирает человек, не догадываясь о своем во всех отношениях чудовищном невежестве. В третьих — исследует весьма обычное психологическое состояние человека, не имеющего того единственного и столь необходимого ему собеседника, которому он мог и захотел бы рассказать о самом главном в своей жизни.
В рассказе «Большой шлем» всех героев (их четверо — трое мужчин и одна женщина) связывает одно общее «дело», которое они считают и для себя и вообще в мире самым важным, — игра в карты «Они играли в винт три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам; воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось оставить на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру, и поэтому оно считалось самым скучным днем в неделе. Впрочем, летом, на даче, они играли и в воскресенье» (А, 1, 91). Но все эти частые встречи и общее «дело», которому они отдают все свои помыслы и чувства, никак не сближают героев. После смерти одного из партнеров, Масленникова, выясняется, что никто из игравших с ним и малейшего понятия не имел ни о нем самом, ни о семье его, ни об адресе.
Уже современные критики и писатели приходили к выводу, что Андреев в этом рассказе ведет речь не только о пошлой жизни пошлых людей, но и о тех роковых силах, которые жестоко и насмешливо распоряжаются человеческой судьбой: «Бесплодно и напрасно жил человек, всю жизнь лелеявший мечту о том, чтобы сыграть большой шлем. Бесплодно умер он как раз в тот момент, когда его мечта должна была осуществиться и на руках у него оказался большой шлем. И его партнер плакал от жалости к тому, кто никогда уже не мог узнать об осуществлении своей мечты, и от жалости к себе, ко всем, так как то же «страшно и бессмысленно жестокое» будет и с ним, и со всеми» [191].
191
Коган П. Очерки по истории новейшей русской литературы. — Т. 3, вып. 2. М., 1912. — С. 15.