Все попытки и усилия Петра Ильича забыть о прошедшем оказываются несостоятельными. Он убеждается в том, что «оно не переходит в прошлое. Точно вырвавшись из-под власти времени и смерти, оно неподвижно стоит в мозгу — этот труп прошедших событий, лишенный погребения» (А, 1, 537).
Писатель показывает, как в связи с этим меняется отношение героя к действительности, к предметам окружающей его обстановки, к людям, как постепенно отходит он от своего прежнего взгляда на все это и ко многому, что еще недавно занимало и привлекало его, утрачивает интерес. Так, новыми глазами смотрит губернатор на площадь, которая видна из окна кабинета: «Все казалось скучным, бестолковым, изнывающим в чувстве тупой и безнадежной тошноты». В ином свете видится ему и столь привычный интерьер кабинета: он вдруг замечает, что «тисненые обои» «грязны и закопчены» и что от «медных отдушниников» тянутся «черно-желтые потоки, как из неаккуратного старческого
рта» (А, 1,539). Претерпевают изменения и его чисто физические ощущения: в какое-то мгновение ему начинает казаться, что «осенняя свежесть и солнечное тепло» (А, 1, 541) существуют как бы отдельно, порознь друг от друга. Главное же, что отличает Петра Ильича от того прежнего, жившего до всего случившегося, — это то, что у него не бывает теперь разных настроений, смены их и переходов, а всегда господствует одно единственное, неизменно печальное.
В изменениях, которые происходят в характере и мироощущении андреевского героя, играет роль не только «груз» воспоминании о прошлом. Не менее важное, а то и решающее значение в этом плане имеет для него и будущее: ему известно, что на него готовится покушение, что произойдет оно неотвратимо, и, причем, в один из ближайших дней, а то и часов. Петр Ильич не стремится избегнуть наказания и, более того, покорно ждет возмездия, считая его справедливым. Он не боится смерти и готовится принять ее достойно. И не менее, эта жизнь в непрестанном ожидании смерти лишь весьма отдаленно, чисто внешне напоминает его прежнюю жизнь и людей, продолжающих вести обычное существование. О его теперь ней жизни можно сказать словами поэта: «Как тяжело ходить среди людей И притворяться непогибшим». До какого-то времени это «притворство» способно вводить в заблуждение окружающих, они догадываются о происходящих в нем переменах, но это не мешает им продолжать считать его «своим», видеть в нем прежнего человека и губернатора. И только когда исподволь накапливавшиеся изменения приводу к «странной и решительной перемене», всем становится очевидно, что это человек из какого-то совсем иного мира, что это «новый образ на месте знакомого и привычного человека» (А, 1, 576). Суть этих превращений, вызванных жизнью «под знаком» смерти, состоит в том, что Петр Ильич не только не стал хуже, чем был прежде, но, напротив, много лучше (правдивее, честнее, глубже), и, тем не менее, люди его круга отвергают его. В определении этой коллизии отчасти помогает высказывание А. Камю, сделанное им в пояснение замысла своей повести «Посторонний» (и, разумеется, без всякой связи с творчеством Л. Андреева):
«Герой <…> осужден потому, что не играет в игру тех, кто его окружает. В этом смысле он чужд обществу, в котором живет, он бродит в стороне от других по окраинам жизни частной, уединенной, чувственной. Он отказывается лгать <…> Он говорит то, что есть на самом деле, он избегает маскировки, и вот уже общество ощущает себя под угрозой» [235].
Нечто подобное произошло и с андреевским героем:
«Все тот же он был, но стал он правдив лицом и игрою его, и от этого казалось, что лицо у него новое. Оно улыбалось там, где раньше было спокойно, хмурилось, где прежде улыбалось, было равнодушно и скучно, когда раньше выражало интерес и внимание. И так же страшно правдив стал в чувствах своих и их выражении: молчал, когда молчалось, уходил, когда хотелось уйти, спокойно отворачивала от собеседника, когда тот становился скучен <…>
Только вежливым перестал он быть, и сразу распалась связь, соединявшая его много лет с женою, детьми, окружающими <…> Смертельно одинок он был, сбросивший покров вежливости и привычки» (А. 1 576, 577).
Итак, дыхание смерти, коснувшееся героя, кардинально измени его духовный мир, приобщило его к более высокому пониманию смысла бытия. И вместе с тем всепоглощающая сосредоточенность на смерти, безраздельное подчинение всего распорядка общественно-служебной жизни и существа жизни внутренней ожиданию ее приводят к тому, что у героя атрофируются весьма многие характерные и необходимые для обычного человеческого существования мысли, чувства, поступки и реакции и, в конце концов, для него полностью, говоря словами Л. Толстого, исключается «возможность жизни».
Известно, что Андреев очень положительно и даже с энтузиазмом отнесся к началу революционных событий 1905 г. В рассказе «Губернатор» он открыто выражает свои симпатии угнетенному и пострадавшему народу и стремится показать, что преступления, совершаемые власть имущими, неотвратимо повлекут за собой наказание, и, причем, такое, которое, может быть, будет тяжелее и страшнее смерти. Но, несмотря на все это, «Губернатор» был написан явно не ко времени: проблема совести, проснувшейся у царского сановника, конечно же, не принадлежала к числу проблем, которые могли всерьез заинтересовать демократически настроенного читателя в годы революции. Прежде всего из этих, надо думать, соображений исходил М. Горький, более чем сдержанно оценивший андреевский рассказ [236]. Весьма невысокого мнения о «Губернаторе» был и сам автор [237] (он собирался переделать рассказ, но намерение свое не осуществил). Но неудовлетворенность Андреева была скорее всего связана с художественными несовершенствами рассказа, а не с сомнениями по поводу актуальности звучания его.
Нет необходимости догадываться о том, какие именно несовершенства в своем произведении хотел устранить писатель. Можно лишь заметить, что в целом «Губернатор» — как раз тот тип рассказа, к созданию и усовершенствованию которого Андреев-новеллист постоянно стремился. В «Письмах о театре» (1912—1913) он подчеркивал:
«Жизнь в ее наиболее драматических и трагических коллизиях все дальше отходит от внешнего действа, все больше уходит в глубину души, в тишину и внешнюю неподвижность интеллектуальных переживаний <…> Жизнь стала психологичнее, если можно так выразиться; в ряд с первичными страстями и „вечными» героями драмы: любовью и голодом – встал новый герой: интеллект. Не голод, не любовь, не честолюбие: мысль, человеческая мысль в ее страданиях, радостях и борьбе — вот кто истинный герой современной жизни, а стало быть, вот кому и первенство в драме» [238].
Говоря о театре будущего, который он называет театром «панпсихизма», Андреев по сути дела размышляет о дальнейших путях развития словесного искусства вообще. Усилия создателей этого искусства по его мнению, всецело будут подчинены исследованию еще не открытых противоречий глубин духа, глубин психологии человека. И этом случае он имеет в виду не только свои собственные достижения и не только в жанре драматургии. Эти новые пути, полагает он, были подготовлены всем предшествующим развитием мировой литературы, художественными открытиями Достоевского, Л. Толстого и, прежде всего, как ему представляется, Чехова.
«Особенность Чехова в том, — пишет Андреев, — что он был наиболее последовательным панпсихологом. Если часто у Толстого одушевлено только тело человека, если Достоевский исключительно предан самой душе, то Чехов одушевлял все, чего касался глазом: его пейзаж не менее психологичен, чем люди; его люди не более психологичны, чем облака, камни, стулья, стаканы и квартиры.
237
«Печатать эту вещь не надо, — писал М. Горький К. П. Пятницкому, — <…> рассказ плох <…> Но все же — какой это талант, Леонид! — есть места; большой силы, дьявольски глубокие по настроению» (Горький и Леонид Андреев: неизданная переписка. С. 421).
238
«„Губернатор" мой вышел плох, — замечал Андреев в письме к тому же Пятницкому, — оставил его на время или совсем» (там же. С. 421).