Вятские парни

Из толпы на перроне, словно пропахав, разрезав ее надвое, вырвался Игнат. Он был без шапки, весь в мучной пыли, облапил Николая, хлопнул кулаком по спине, потом отстранил от себя, посмотрел долгим взглядом, ткнулся волосатым лицом в щеку и, махнув рукой, круто повернулся. Ушел прочь, раздвигая телом густую толпу.

— По ва-го-о-нам! — услышали все зычный протяжный голос.

Кто-то всхлипнул. Кто-то заголосил. Загремел оркестр. Стукнули буфера. Марина Сергеевна не отпускала своего первенца. Поезд медленно пошел. Николай оторвался от матери. Протянутые руки товарищей втащили его в вагон.

Толпа двигалась по перрону. Женщина кричала:

— Витя, Витенька, береги себя!

Николай прижался к краю двери. Быть бодрым никак не получалось.

И вдруг обрадовался:

— Пришла! Пришла! — и сорвал с головы фуражку. На бугре, около ларьков, стояла в белом платье одинокая девушка.

— Наташа! На-та-ша! — замахал он фуражкой.

Девушка увидела его, приложила пальцы к губам и протянула к нему руки.

«Нет, не Наташа, — по жесту руки догадался Николай. — Не пришла…»

Задние вагоны заслонили «мимолетное виденье». «Пусть не Наташа, но очень похожая и милая девушка».

За купами грачиного сада забелело здание заводика, где он был директором. Над грудой серых и багровых крыш, зеленых пятен деревьев поднялся высокий синий купол собора, сооруженного ссыльным Витбергом, и исчез.

Мелькнул семафор. Закачались метелочки травы на розовом бугре за канавой. Мелькнула рыжая будка обходчика с привязанной к деревцу равнодушной козой. И поезд вырвался в душные поля.

Вагон качало, как зыбку. Николай сел в угол на нары, нащупал в кармане свежий номер газеты. На первой полосе в крайней колонке его внимание привлекли стихи, подписанные Дм. Дудниковым. Стихи понравились. Он взглянул на молодых безусых жизнерадостных парней, помахал газетой:

— Товарищи, хотите послушать стихи? Я никакой не декламатор, но стихи написаны для нас, и не могу их не прочитать.

— Читай, читай! — загалдели красноармейцы, сгрудились около нар, затихли.

Товарищам красноармейцам

Я эту быль, правдивое сказанье
вам отдаю. Пора мне в землю лечь.
Меня убили северней Казани.
Повесили. Не обо мне здесь речь.

Мне не нужна посмертной славы милость.
Для мертвеца молчание — закон.
Но я кричу, чтоб ваше сердце билось,
кричу из петли мертвым языком.

На бестолочных станциях, где голод,
тифозные вас караулят вши,
и дует в решето шинели холод.
Пусть дует — не добраться до души.

Разбитые вагоны, паровозы,
и, кроме звезд, ни капельки огня.
По трактам, где плакучие березы,
на нас ордой ползет офицерня,

на наши земли, на деревни, кои
пылают диким заревом в ночах…
Уже весна, и гуси за рекою,
но нет весны, и у села Колчак.

Ликует кулачье — не ложны слухи,
что от добра рукой подать до зла.
На колокольню влез какой-то сукин
сын и — давай во все колокола.

На сотню верст трезвон парадный слышен, —
мурашками по коже, как озноб. и вижу я — с крестом на паперть вышел лукавый в золотых одеждах поп.

Склонился, уподобившись Иуде,
и богатеев шваль склонилась вся,
пшеничный каравай и соль на блюде
белогвардейской своре поднеся.

Весь день по-царски будет пир горою,
а здесь на площади до темноты
висеть под деревом мы будем двое
в лаптях…
Из комитета бедноты.

Товарищи, храните в сердце гордость!
Рубите, конники, врага сплеча!
Железною стеной вперед, не горбясь,
на Колчака, на банды кулачья!

Он бережно сложил газету и спрятал в нагрудный карман гимнастерки.

— Сильно писано, — заметил кто-то на верхних нарах. — Такому бы стихотворцу руку пожал… За всех нас!

В разведке

Колчаковцы с боем вступили в Глазов и двинулись дальше. Белогвардейцев сдерживали авангардные красноармейские части. На помощь им командование армии экстренно направило бронепоезд. Он железным вихрем пролетел через станцию Яр, где разгружался прибывший из Вятки батальон. Красноармейцы помахали потным загорелым парням, высунувшимся из люков.