Представь, знакомый тебе председатель комсомольской комиссии по отбору добровольцев, который отказался зачислить меня в отряд и оставил в губпродкоме, — комиссар нашей бригады и славный товарищ. Он уже был ранен, теперь опять в строю. Завидую ему, разумеется, завидую тому, что он защищает республику оружием.
Спасибо за внимание к моим старикам. Пишут ли наши друзья? Где Николай и другие?
«Женюрка, мне повезло!
На днях вызвали меня в политотдел дивизии и вручили приказ об откомандировании в Казань на военнополитические курсы. Буду политруком и — на фронт.
Пишу из Казани. Был в кремле, потом около университета, постоял на ступеньках его у входа. Так захотелось открыть дверь! Но все у нас впереди. Моя дорога к науке идет через войну. Победим врага, одолеем голод и тиф, и тогда, о башня Сюмбеки, я приеду в Казань и открою университетскую дверь.
«Женя!
Ты написала, что Николая Ганцырева убили. Ты в здравом уме написала об этом? Не верю. Это невозможно, что наш Колька — бывший Соловей-разбойник с Луковицы, рыцарь мужской чести, друг бездомных собак — убит и мы его никогда не увидим.
Лучше бы твое письмо потерялось в дороге…»
Врио командира батальона
Николай Ганцырев все дальше уходил в лесную чащу. На влажных мхах, на серебристом лишайнике желтели солнечные пятна. В хвойной мгле пересвистывались птицы. Деловито постукивал дятел, упираясь хвостом в серый ствол старой ели.
В горле беглеца пересохло от жажды. Хотелось есть. На прогалине, среди белых венчиков, увидел красные пятна земляники. Долго ползал среди обомшелых пней, набивая рот полузрелой ягодой. Потом пробирался сквозь колючие кусты, тяжело дышал, как загнанный.
Внезапно посветлело, ослепило солнцем. В неширокой ложбине журчал ручей. Николай припал ртом к студеной воде, пил глоточками, сунул лицо в ручей. Стало легче, прибавилось сил. Он огляделся.
По обе стороны ложбины стояли хмурые ели. Считала чьи-то годы кукушка.
«Первобытная тишина. Как будто и нет никакой войны. А ведь она где-то совсем близко. Если бы не этот Мейзлик — расстреляли бы. Повезло: значит, и я снова увижу Наташу, передам привет Томешу от его друга… Но в какую сторону идти? Только — на восток!..»
Он посмотрел на свои исцарапанные босые ноги.
— Только на восток, хоть к самому черту на рога!
Он поднялся и зашагал вдоль ручья, надеясь засветло вырваться из леса. Шел по болоту, прыгая с кочки на кочку. Спугнул стайку уток. Только в потемках лес расступился. С поляны повеяло прохладой. Невдалеке темнел прошлогодний стог сена.
Ага! Где-то близко деревня. Но утро вечера мудренее.
Николай разгреб душистое сено, залез в нору и сразу же заснул.
Очнулся от щекотки пяток. Выскочил на свет, сощурился от солнца.
Перед ним, с прутиком в руке, стоял бородатый мужичонка и добродушно скалил зубы.
— Испужал я тебя? Гляжу — босые ноги торчат, дай, мол, проведу вичкой — узнаю, живой или мертвый? Слава богу, живой. Ты кто таков?
— Свой, — ответил Николай потягиваясь.
— Знамо, свой. А чей однако?
— Как чей?
— Ну, белый, красный? Не дезертир?
Николай пристально взглянул на лукавого допросчика: «Ледащий. В лаптях. Бородку пощипывает. Не страшен».
— Ну, красный я, не дезертир.
— Перекрестись.
— А чего креститься, ежли я не верю ни в какого бога, а верю в Советскую власть.
Мужик протянул ему шершавую ладошку:
— Тогда, айда ко мне в гости. Ни красных, ни беляков у нас. Близка от деревни вчерась были, теперича не слыхать. Заваруха, слышь, у Глазова. Лупят красные Колчака-то.
Идя за мужиком, Ганцырев рассказал о себе. Мужик слушал, сочувственно кивал:
— Видно, не нужен ты смерти-то.
Изба, крытая серой соломой, стояла на краю деревни. Мужик по-хозяйски распахнул дверцу, посадил гостя в красный угол.
— Василиса! — крикнул он. — Принеси-ка молочка, яичек.
Босоногая маленькая женщина, повязанная темным платком, поставила на стол горшок молока, блюдце с яичками, деревянную солонку, нарезала от ярушника ломтей. Хозяин налил в чашку молока.
— Давай подкрепляйся. Куда теперь тронешься?
— К Глазову, к своим.
— Не близко. Верст тридцать. С полпути к Шаверихе с опаской иди. Хрен его знает — кто в Шаверихе-то.
Хозяин принес из клети три пары лаптей, бросил на скамью.