— Почему? — насторожилась женщина.
Дедушка крякнул и сказал:
— Года! Устарел я. По закону усыновлять можно до пятидесяти пяти лет. Да-аа… Чего это мы керосин-то зря жжем?
Дедушка задул лампу, отчего на стенах растворились две тени, а в избе стало светлее.
— Я, Лидия Александровна, на него одного надеюсь, на Сережу, — сказал он и посмотрел в угол, где под одеялом затаился мальчик.
Посмотрела туда и женщина и спросила шепотом:
— А если он не спит?
— Об эту пору мы только с вами полуночничаем, — успокоил дедушка. — С добрым утром вас, Лидия Александровна!
— С самым добрым, — улыбнулась женщина. — Светлым-светло-оо…
— Вчера лило, а нынче день-то какой ясный заводится! Расходиться пора да часок поспать. Хоть через силу да подремать надо.
Прежде чем уходить, женщина сказала:
— Что-то в вас такое военное есть, Сергей Данилович. Вы ведь воевали?
— А как же.
— Кем?
Дедушка ответил с расстановкой:
— Признанность была пулеметная.
Женщина ушла к себе, а дедушка лег, долго ворочался, вздыхал и говорил знакомые слова во сне или наяву:
— Жизнь-жизнь…
Или:
— Беда-аа…
Или еще;
— На рыск иду, бабы.
Последнее предложение относилось к тому времени, когда он после фронта работал председателем колхоза, где остались одни женщины, нечем было платить за трудодни, и молодому тогда дедушке, чтобы накормить людей, приходилось принимать на самом деле рискованные решения.
Забывшись коротким сном, мальчик поднялся раньше дедушки, оделся, захватил ломоть хлеба и, не звякнув калиткой, пошел дальше от деревни.
Его обступила рожь в белой толстой росе, и ненадолго, в предчувствии перемен, ему захотелось отчаянным усилием воли подняться над рожью и полететь невысоко, чтобы видеть зерна в колосьях, птиц, пережидающих росу, пустые гнезда жаворонков…
Он собрал росу с колосьев, вымыл ею лицо, глаза, уши и сразу стал далеко видеть и слышать.
Далеко-далеко он увидел деревню Кукушку в тополях и услышал, как по всему полю подают голоса птицы, еще робкие после вчерашнего дождя. Только одна птица, если судить по ее пению, золотая, продувала свой пастушеский рожок:
— Фиу-тиу-лиу!..
Куда теперь?
Домой? А если квартиранты сегодня же повезут его в город, а у него не хватит духу отказаться? Сегодня они, наверное, не сделают этого, но он не сможет скрыть, что слышал разговор, и обязательно скажет Лидии Александровне:
— Отсюда я никуда не поеду.
Скажет ли? Отсюда-то легко загадывать и храбриться, а вблизи все по-другому, все не так. Лучше походить, устать, охолонуть, и тогда уже ничего не страшно. А если вовсе не приходить в деревню? Они все поймут и уедут. То есть как это «не приходить»? Жить-то где? У кого? У него же никого нет, кроме дедушки. Не-еет, человеку рано или поздно обязательно куда-то надо приходить.
Он придет. Только не сейчас.
Если дедушка и квартиранты кинутся искать его, куда, мол, он убежал без спросу? И найдут, а душа его еще не готова сказать эти самые слова:
— Отсюда я никуда не поеду.
Не найдут.
Он сумеет спрятаться. Про эту спрятку никто не знает, кроме его друга Петра Паратикова, да и тот на все лето уехал с братом Константином и родителями к родне в Лебяжье.
Ближе к полудню Сережа пришел к старым березам, залез в дупло, что было высоко над землей, и удобно устроился там.
Вот она — заветная спрятка!
Здесь пахло берестой, воском и горелым деревом и было загодя постлано сено. Лежи, свернись калачиком и ни о чем не думай!
Если бы береза могла говорить, она бы рассказала мальчику о том, что в этом дупле роились и держали мед пчелы, пока люди не поселили их в ульи. Она бы вспомнила, как здесь не единожды ночевал медведь и тихонько повизгивал во сне: жаловался, а на кого, она так и не поняла.
Из дупла было видно бирюзовое небо. Между ним и Сережей свешивалась ветвь, одетая зелеными листьями. Она раскачивалась и что-то хотела высказать человеку.
Что?
Мальчик выглянул наружу.
Плакучих ветвей было много, и все они говорили наперебой. В ветвях закипал ветер, и они метались и били по черной коре, и в метании этом было предчувствие осени, хотя стояла жара и рожь еще не начали убирать.
Сережа слез с дерева и пошел в деревню навстречу ветру. Ветер катил по полю волны, и рожь ластилась к небу — подкатывалась к белесому его краешку и затихала.
Дома ворота были раскрыты и ветер ворошил перья на курицах.