— …Воспоминания пишут о тех, кого вы знали лично, с кем встречались, разговаривали. Сейчас не осталось в живых тех людей, что встречались с Лермонтовым и дышали с ним одним воздухом. А отметку я тебе не снизила, Петя. Концовку, правда, подчеркнула и красным карандашом поставила знак вопроса. Возьми сочинение. Что касается других учеников, то…
В классе стало тихо.
Учительница говорила, а Петр Паратиков, шевеля пухлыми губами, про себя читал и перечитывал свое сочинение, словно труд знаменитого писателя. Разобрав работы остальных, учительница раздала их детям, и в классе установился устойчивый рабочий гул — по делу, а не от безделья или шалостей.
Гул нарастал, ослабевал, а Сережа с грустью думал, что скоро пройдет первый урок. А потом и весь школьный день. Тогда надо идти домой, где нет ни души: дедушка с ночевкой уехал на центральную усадьбу колхоза — ладить парниковые рамы.
Скорее бы он приезжал, что ли.
А гул нарастал, и Сережа, чтобы не выглядеть букой, тоже шумел, оборачивался, кому-то что-то говорил, смеялся чьим-то словам, и его словам смеялись тоже. Он опять что-то говорил, однако ни на мгновение не выпуская из виду Августу Николаевну, чтобы тут же притихнуть, как только она оторвется от книги и даст знать:
— Шуму конец! Начали другую работу.
Сережа притихнет, и вместе с ним мало-помалу успокоится весь класс и станет слушать, что скажет Августа Николаевна.
Сегодня она что-то не прерывает шум в классе и очень долго читает книгу. Сережа присмотрелся и увидел, что она только делает вид, что читает. Под стеклами очков прикрыла глаза, и веки у нее нынче тяжелые, а на лице лежат тени.
Темные тени, болезненные.
Сережа перепугался: а вдруг старая учительница умрет? Не прямо сейчас, а скоро. Что тогда?
Школу закроют?..
Пустота.
Но вот Августа Николаевна улыбнулась каким-то своим мыслям еле заметно, брезжущей улыбкой, и Сережа отозвался на нее широкой улыбкой мгновенно, как эхо. А Петр Паратиков, не зная, чему это улыбается товарищ, громко захохотал и тут же ладонями зажал себе рот. Учительница без укора посмотрела на него, и мальчуган пообещал клятвенным шепотом:
— Больше не буду, разрази меня гром!
«Августа Николаевна никогда не умрет, — мысленно успокоил себя Сережа. — Есть такие люди, которые никогда не умирают. Это, наверное, учителя и врачи. Кого только не учила Августа Николаевна в деревне Кукушка! Даже дедушка учился у нее. Сколько людей она пережила! Живет и работает год по году, и эдак будет всегда».
А как же иначе?
По-другому представить эту жизнь Сережа пока не мог.
Зазвенел звонок. Девочки окружили учительницу и принялись ее расспрашивать. О чем, понять было нельзя, потому что звонок все звенел, звенел и звенел, на что Петр Паратиков, затыкая уши, отозвался с неодобрением:
— Глухими нас сделает!
Когда наконец-то звонок замолчал, стали слышны голоса девочек:
— Платье на вас какое красивое, Августа Николаевна!
— А воротничо-оок!
— Манжетички.
— Сами шили?
Оглядывая себя, старая учительница не спеша ответила:
— Платье — не сама. Кружавчики мама плела, а я ей помогала. Я тогда молодая была. На свадьбу готовила…
Девочки заахали-заохали:
— Платье-то! Платье-то!
— С цветочками.
— Ни в одном магазине не купишь.
— В прошлом году Августа Николаевна в этом же платье приходила.
— Да не в этом!..
— Один раз в этом.
Петр Паратиков терпел-терпел и басом, неожиданным для его маленького росточка, рявкнул, перекрывая классный шум:
— Чего раскричались, пигалицы?
И в наступившей тишине произнес тихим, но внушительным голосом:
— Августе Николаевне на переменах тоже отдыхать надо. А вы-ыы!
Он сощурил узкие глаза, снизу вверх оглядел этих голенастых девочек, каждая из которых была на голову выше его, и припечатал:
— Вон в каких невест вымахали, а ни одна толковое сочинение написать не может.
Присвистнул, сунул руки в карманы штанов и при всеобщем молчании удалился из класса.
А вслед за ним вышел и Сережа.
— Слыхал, как я их? — победно спросил Петр Паратиков.
— Слыха-аал…
— Это я за смех. За хиханьки да хаханьки. Смеяться над умными людьми меньше будут. Нагнись.
Сережа нагнулся, и мальчуган зашептал ему в самое ухо:
— Ты мне завидуешь, что я маленький?
— Не особенно.
— Маленько-то завидуешь?
— Да и маленько не завидую.
Петр Паратиков вздохнул и признался: