— Выпейте. Я уложу вас спать, а вы выпейте… Я боюсь вызывать вам скорую или бригаду, потому что… Боюсь испортить вам жизнь. Понимаете… У вас нервный срыв, наверное…
Верона почти насильно залила мужчине зелье с мелиссой и мятой. Потом еще немного, и еще, пока успокаивающий отвар не начал забирать из него лишние силы. Ведьма знала, как это действует: тело немеет, конечности тяжелеют. Хочется спать.
Понемногу Исмаил затих. Его дыхание выровнялось, хоть он и дышал с присвистом одним ртом, а напряженные плечи опустились. Вести в гостевую комнату теряющего сознание мужчину оказалось ничуть не легче, чем на пятый этаж по лестнице, но Верона справилась и с этим. Временной постелью для Исмаила стал небольшой диванчик, прикрытый простыней. Белая бязь быстро перестала быть белой, как и все, к чему прикасался больной. Но белье выстирается, полы отмоются… А вот душа человека?
— Я должен уйти, — пробормотал Исмаил, едва голова коснулась подушки. Его веки смыкались, но, оставаясь в сознании, он до последнего пытался смотреть Вероне прямо в глаза — умоляюще, отчаянно. — Ты должна увести меня… Все равно… И не слушай… Пожалуйста, не слушай, если я буду говорить другое.
— Спите, пожалуйста, — убаюкивала Верона, гладя Исмаила по грязным волосам. Она положила ему под голову подушку и укрыла пледом. — Утро вечера мудренее.
Верона не спала всю ночь, часто подбираясь к закрытой на ключ двери. Это была гостиная. Точнее, бывшая бабушкина спальня. Полная книг и пряжи, комнатка представляла из себя уютное пристанище для мышей, крыс, дегу и случайных залетных гостей. Редким явлением были только последние: Верона, как и любая ведьма, людей не жаловала. Однако не потому, что не любила. Напротив, слишком любила. Настолько, что чувствовала каждую ментальную или физическую болячку. Горевала вместе с ними так, словно ее собственное сердце сжималось от очередной крупицы вселенской несправедливости, раздавившей чью-то жизнь. Белая ведьма лишена естественного защитного барьера — эгоизма. Мучилась совестью за малейшую ложь и притворство, была неспособна к греху, потому как задумана мерилом чести. Верона за проступки наказания получала больше других. В этом суть любой белой ведьмы: пройти жизнь праведно. Это одно из самых сложных испытаний для человеческой души, по определению грешной.
Верона терла запястье, что не унималось с момента встречи с Исмаилом. Так, в раздумьях, она дождалась рассвета, а после занялось под пение птиц утро. Порыжевшие, словно волосы ее бабки перед наступлением седины, деревья качали нарядными ветвями в такт заунывной песне октябрьского ветра. На плите томились очередная порция травяного успокоительного, приправленного наговором, и манная каша. Ведьма подготовила свежее сливочное масло и отправилась открывать дверь.
Вероне было страшно. Если Исмаил умрет — то как объясниться перед полицией? А его слова? Почему просил увести его? Верона решила обезопаситься и проверить, пока тот спит, не забрела ли к ней в дом какая темная сущность. Вооружившись тремя скрученными во единое свечами, ведьма совсем скоро оказалась у дивана Исмаила и уставилась на огонь, обводя в воздухе мужскую фигуру по часовой стрелке. Описав один круг, пламя на почерневших фитилях затрепыхалось. Могло статься, что это сквозняк или просто выгорает воск, но сплетающиеся огоньки не думали успокаиваться, а в один миг заплевались искрами так, словно жгла ведьма не кислород вокруг, а пороховую взвесь. Исмаил, спавший мертвым сном, поморщился и хрипло застонал. Его руки, свободно брошенные вдоль тела, сжались в кулаки и подтянулись к груди, улеглись на ней крест-накрест. Верона выгнула бровь.
— Черный, — она принюхалась. Жженую серу ни с чем не перепутаешь. — Черный…
Верона села на колени, чтобы быть на одном уровне с Исмаилом, поднесла истаявшую наполовину свечу к его лицу. Треск усилился соизмеримо страху. Шепот сам собой срывался с губ: «Предки хранят дом мой от всякой злобы, зависти и черни… Не разрешаю тут быть нечистому, сгинь… Сгинь». Верона поднесла свечу так близко, что тепло и искры попадали на движущиеся губы: «Сгинь». И вдруг черные глаза открылись. Исмаил взметнулся, хватанул воздух ртом, разразился кашлем. Сгибаясь все сильнее, пока лоб почти не коснулся колен, он вздрагивал, отхаркивая телесную болезнь, а вместе с нею — что-то гораздо худшее.
— Что, — просипел Исмаил, запинаясь, когда приступ закончился, а испуганный, затуманенный взгляд смог сфокусироваться на лице Вероны и огне, — что ты делаешь?..
— Свечки жгу, — криво улыбнулась ведьма, качнув рукой, покрытой воском. Желтые капли давно застыли на коже. Только сейчас она обратила внимание, что от черного фитиля пошел дым. Пламя погибло. Верона соскребла длинными ногтями воск с руки, стряхивая остатки ритуала, и продолжила: — Как ты себя чувствуешь?
— Набожная, что ли?.. — гость истерично усмехнулся и тут же, вновь сморщившись, приложил руку ко лбу. — Не знаю… Плохо. Я… Где я? И кто… Кто ты? Прости меня, я… Не помню ничего. Башка болит… Сильно.
— Нет, не верю в бога, — Верона мотнула головой, запрокидывая за плечи длинные черные кудри. — Ты в городе Б. Вчера я обнаружила тебя на помойке и каким-то чудом не сдала ментам или в скорую. Я приготовила завтрак и обезболивающее. Пошли? А потом тебе надо помыться, а то нечистоты пугают хорошее. Только хворь от грязи, только хворь, — Верона сморщила нос. — И Лихо, у-у-у! Скорее мыться.
Исмаил рассеянно уставился на ведьму. Наконец в глазах блеснула осмысленность, взгляд зашарил по комнате. Видно было, что гость опасался хозяйки не меньше, чем она его. Да и себя — тоже. Осмотрев пропитавшуюся грязью простыню, Исмаил едва не прыжком вскочил на ноги.
— Да… уж, — шмыгнув носом, раздосадованно пробормотал он. — Прости за это…
До ванной гость, словно забыв про вчерашний срыв, дошел за Вероной вполне послушно. Он все молчал, подавленно горбился и почти не разводил скрещенных на груди рук, понятливо кивал, когда ведьма показывала принадлежности для мытья, с тихой благодарностью забрал полотенце. А дальше Верону ждала уборка и около сорока минут на размышления, пока ее гость снова становился человеком.
Ведьма собрала грязное постельное белье, но прежде уборки жгла сухоцветы и травы: полынь, чтобы предки защищали ее дом и очистили от черни; незабудки, чтобы ее сердце помнило старые травмы; ваточник сирийский для отвода беды. Когда все жилище погрузилось в легкий туман, Верона успокоилась и отправилась разливать отвары для Исмаила.
— Так, я… Закончил, — ознаменовал он свое присутствие за спиной у Вероны, которая размешивала половником теплую жижу в кастрюльке. Только тогда ведьма вспомнила, что не позаботилась о чистой одежде для незваного гостя! Тот стоял в дверях кухни, как неприкаянный, в одном полотенце, смущенно улыбаясь. Нужно сказать, конечно, что в чистоте стесняться Исмаилу было нечего. Смыв толстую корку грязи и избавившись от измятой одежды, он явил себя ладно сложенным молодым мужчиной, лет тридцати с небольшим. Восточного в его внешности на деле оказалось несколько меньше, чем в имени. Особенные глаза, что-то еле уловимое в чертах лица, яркий контраст темного и светлого по-прежнему выдавали в Исмаиле кавказскую кровь, — но хватало и привычного глазу: розовая кожа, высокий лоб, заостренный нос и грубоватые скулы говорили о примеси родного, славянского. За исключением нескольких больших синяков на плечах и боку, болячек на стертых руках и локтях да печати смертельной усталости на лице, гость выглядел ухоженно и почти живо.
— Чистое тело — здоровый дух, — улыбнулась Верона, хитро сощурившись на Исмаила. Какое-то время она все еще искала в нем признаки, что могли бы указать на одержимость, страсть или зависимость. Но видела только обычное тело. Ни тебе язв, ни следов от игл, ни кровоизлияний или неправильных оттенков на коже.