— Ты теплый, как разогретые камни на солнце. Хочется прижаться и греться.
— Тогда прижмись. Мне будет приятно.
Горячее объятие сдвинулось по спине чуть выше, уговаривая Верону прижаться, прилечь на плечо и грудь. Темный осенний вечер медленно оборачивался ночью, принося с собой холод. На руках у Шаха он почти не чувствовался — только теребил ветром волосы, тщетно силился забраться под ворот и юбку, кусал икры повыше голенищ сапог. Верона прижмурилась, ощутив разливающееся внутри тепло. Это было чувство безопасности, давно забытое в детстве ощущение легкости. И близкий запах чужого тела окунал в негу.
Верона ощутила, как за их спинами что-то шевельнулось, и встрепенулась. Послышались шаги, хруст веток и смех, а потом на ту же лавочку приземлились незнакомцы: молодой человек и девушка едва ли могли разорвать жаркий поцелуй. Руки, губы, волосы,— все между ними смешалось в один чувственный ком. И ведьма исступленно смотрела на парочку, потеряв где-то естественное раздражение.
— Ой, — пискнула девушка, когда губы ее партнера промазали мимо розового от размазанной помады рта. — Извините!
— Здесь уже занято, — констатировал молодой человек, и они оторвались от скамейки с хохотом и неловкими оправданиями.
Шахрур, чьи мышцы вмиг налились каменным напряжением, еще долго не мог расслабиться — и сверлил испепеляющим взглядом спины нарушителей спокойствия, пока те не скрылись за деревьями.
— Как страсть может быть одновременно чем-то столь желанным и отвратительным? — выдохнул он наконец, с приглушенной неприязнью опустив веки.
Верона положила ладонь на руку Шахрура и успокаивающе улыбнулась, а после вновь устроилась у него на плече.
— Они ослеплены. Любовь — она такая. Ты теряешь границы реальности и видишь только предмет своего чувства.
— Пожалуй, им можно позавидовать. Раньше меня так поглощала лишь ненависть.
Со вздохом джинн уронил голову чуть набок. Он долго и задумчиво смотрел на их с Вероной руки; двинул запястьем — медленно высвободил пальцы, чтобы переплести их в теплый и тесный узел. Только сейчас ведьма ощутила, что ладонь Шаха еле заметно дрожала. Неестественно погруженный в себя, он плавал в каких-то тревожных мыслях, отвлекаясь лишь на то, чтобы погладить Верону по волосам или плечу, бегло тронуть мочку уха или сжать ладонь на талии.
— Ты переживаешь? — ведьма приподнялась, чтобы заглянуть Шахруру в глаза. — Что-то не так?
Но тот лишь улыбнулся, встречая этот взгляд, и покачал головой.
— Ты сказала, что ревнуешь, когда я смотрю на других девушек — независимо от того, какие у меня намерения. А хочешь знать, что я думаю теперь, когда смотрю на тебя?
— Хочу, — выпалила Верона до того, как успела все обдумать.
— Что я теряю голову совсем от другого, — произнес Шахрур так тихо, осторожно и медленно, словно в этот миг забыл язык и каждое слово подбирал с трудом. Но он вздыхал глубже и продолжал говорить, поглаживая кончиками пальцев ведьмино запястье. — Что страшно прикоснуться, запачкать, испугать тебя снова. И что хочу тебя поцеловать. Наяву.
— Каждую секунду жду твоего поцелуя…
Верона придвинулась ближе, зависая над джинном в миллиметре. Ее кончик носа касался его, рука — стала продолжением пальцев Шахрура. Черные глаза напротив, казалось, стали еще чернее — в темноте и от лихорадочного, чувственного блеска. Мир замер перед прыжком. Даже легкое жжение на запястье увязло и захлебнулось в бесконечной нежности; ведьма прижалась губами к губам джинна. Белое прикоснулось к черному.
Лицо обжег теплый выдох, а ладонь на талии крепче впилась в тело — горячая настолько, что, казалось, прожжет или расплавит пальто. Шахрур целовался, как человек, который никогда этого не делал: то осторожно, но слишком торопливо, то чересчур невесомо, то неуместно напористо. Он внимал губам Вероны, медленно становясь их отражением — и выговаривал одним долгим прикосновением всю недосказанную тоску; и притягивал к себе, и прижимал к груди.
Под водой все звуки притупляются. Когда окунаешься в человека, в тихий омут чувства, безразличие к окружающему накрывает тебя пуховым одеялом: тепло, душно, безопасно. Верона ощутила на себе эту тишину. Ощутила и усомнилась в ней, когда даже шелест последних листьев перестал проникать сквозь вату в ушах. Тревожно жгло запястье и тянуло под сердцем. Шахрур тоже заметил: словно на пламя кинули мокрую тряпку, угас, остановился, оторвался. Медленно запорошило неживым холодом теплый след на губах. Сосредоточенный взгляд джинна устремился мимо лица Вероны, во тьму парка, где между серых стволов расплывалась рыхлая чернота.
— Нам лучше уйти отсюда, — мрачно сказал Шах, крепко сжав руку Вероны в своей. Ведьма повиновалась, но в висок билась дурная мысль.
— Это черные… Опять черные. Никогда в своей жизни не видела столько черных… — Верона бегала взглядом по стволам деревьев.
— С кем поведешься… — попытался отшутиться джинн, но в его голосе слышалась нота вины. Изредка оглядываясь и принюхиваясь, настороженный, как пес, он вел ведьму за собой по засыпанным листвой дорожкам. Людей не видать — будто сдуло всех, хотя Верона готова была поклясться, что они гуляли совсем недолго. Не было и дождя, ветра — хоть чего-то, что очистило бы наполненный жизнью парк. Жутким запоздалым эхом звучали в пустоте шаги. Через минуту Верона осознала, что звука, которому это эхо принадлежало, нет вовсе — просто стук каблуков глухо отзывается позади секундой, двумя позже. Ведьма вздрогнула и напряглась, прижимаясь к джинну теснее. Она не хотела оборачиваться, потому что для черни испуганный взгляд — самое сладкое лакомство.
— Не бойся, — нежно и спокойно, несмотря на видимое напряжение, шептал Шахрур. — Не верь ничему и руку мою не выпускай. Я тебя выведу.
На центральной аллее, через которую Верона с Шахом уже проходили, фонари и гирлянды горели все так же. Мирный и живой, теплый свет обещал защиту, но джинн резко остановился на его границе, вглядываясь задумчиво под козырьки опасливо умолкших киосков. Верона только сейчас улучила секунду, чтобы задрать до локтя рукав пальто: татуировка горела, и краснота стремилась выше, к плечу.
— Печать ломает, — ошеломленно выдавила ведьма.
— Все будет хорошо, — дернулся Шахрур. Он встряхнул Верону, развернул к себе — смотрел в глаза пристально и жестко. — И я сказал, не отпускай мою руку.
— Хорошо.
Джинн потянул дальше — но не на свет, не к главному входу. Верона не успела спросить почему: большие фонари и маленькие фонарики за спиной вдруг беспорядочно замигали, стоило повернуть, — а потом оказалось, что никакой аллеи там и не было. Они с Шахом очутились в незнакомой и темной части парка — на грунтовой дороге, среди разросшихся, диких кустов сирени и черемухи.
— Нам прямо. Мы так пройдем насквозь через лесопарк, выйдем с другой стороны, — заверял Шахрур. Он уверенно шагал по сухой грязи в кромешной темноте, почти не глядя по сторонам, — и даже болтал, храбрился, усмехался: — Видишь, я подготовился к свиданию. Запомнил карту. Хорошо быть джинном, а? Главное — не выпускать из виду дорогу.
— Это и напрягает, — выдохнула ведьма, стискивая пальцами теплую руку, но перечить не спешила. Верона даже говорила шепотом, ибо стойкое ощущение присутствия кого-то за спиной не покидало ее ни на секунду. Но что бы это ни было, кто бы это ни был — он не являл себя. Мрак копошился на периферии зрения, тишина давила на слух, — а Шах нес ведьму через небытие, и тропа будто по велению одного его взгляда раскатывалась под ногами в глуши.
И вот впереди — просвет. Облезший забор, прикрытая калитка. Улица. Редкие машины. Затхлый, но столь драгоценный в страшный час дух цивилизации. Ее звукам, запахам, копоти хотелось верить; так по-настоящему скрипнули петли на волю, когда Шахрур приотворил дверцу.
А потом сзади и сбоку, откуда-то из леса, донесся задавленный растительностью истошный крик. Рев пронесшейся одинокой иномарки на мгновение сбил его, но зов раздался снова и снова, за ним — заглушенные рыдания, резкий мужской оклик. Верона развернулась и метнулась обратно в парк, на помощь, влекомая чьим-то страшным отчаянием, но горячая ладонь крепко стиснула ее запястье вновь. Больно дернуло плечо и локоть от рывка.