Они сближались. Пробовали друг друга. Привыкали. Ведьма была до немоты обескуражена, когда Шах, осмелев, стал чаще прикасаться к ней: прижимаясь, обнимая или увлекая в поцелуи, случайные и пылкие; он никогда не напирал, но заметно зажигался, стоило Вероне ответить или самой потянуться к нему. А еще — несколько раз дурачился и нарочито демонстративно пытался подсматривать, когда ведьма ходила в ванную; при случае сам терзал ее любопытство, то лениво стягивая свитер от жары, то оставляя дверь в свою комнату по утрам открытой во время переодевания. Верона всеми силами уговаривала себя не переходить черту, но как можно было унять девичье любопытство? А чувства? А страсти живого, трепещущего сердца?
В конце концов, после того страшного вечера Шахрур каждый день провожал Верону утром на работу — и встречал оттуда, от раза к разу с пакетом подарков. Ведьма нехотя ругала джинна за расточительность. Настолько нехотя, что впору себе было выписать плетей: это все было излишнее, неважное, ненужное, эгоистичное, греховное, но лакомое… Лакомое. Верона боялась заглянуть внутрь, в тени разума, и осознать, насколько глупые поступки совершает: принимает лживые богатства бога эволюции, лишает себя сил, путается с черным. Но хватало одного взгляда поздним вечером на джинна, который так просто, по-человечески, по-домашнему поправлял бороду перед зеркалом в ванной или спешил по коридору в одном полотенце, задорно бросая: «Страшно — не смотри!», — который убирал со стола или застилал кровать в комнате Вероны, оправдываясь тем, что ей можно один раз и отдохнуть, — хватало, чтобы выловить и убить в себе каждую злую мысль об этом мужчине. Как можно было так отдаваться другому человеку? Как мог черный так любить? Разве они не лишены всего, кроме злобы? Разве их души не отравлены? Разве любовь, верность могут тронуть увязшего во грехе? Но, видно, могли. И могли так сильно, что впору было забыть, кто Шах на самом деле и что не так давно он силой забрал себе тело невинного человека, жизни чужой семьи… В одночасье, дав волю чувствам, он изменился так сильно, что перестал даже вспоминать о свободе, о договоре, о последнем желании.
Шахрур тревожился, лишь когда они с Вероной шли темными улицами домой. Он порой говорил, что видит бесов; видит даже среди дня, чует, что они вечно рядом, что следят и выжидают чего-то. Но джинн горел сердцем так ярко, что казалось, никакое зло больше не осмелится тронуть их.
Верона чувствовала над головой тучи. Тоже затылком ощущала злой взгляд, но, оборачиваясь, натыкалась только на Оксану. Женская дружба давно превратилась в убогое подобие — красивое соперничество за внимание мужчины. Но Верона в такие игры играть не умела и каждый раз еще искреннее влетала к джинну в объятия после работы.
— Хочу уехать. Отсюда, — сказала однажды Верона за ужином. — Сбежать. Меня здесь что-то душит. Я чувствую удавку на шее.
— В этом городе у нас слишком много врагов. Но Шайтан обычно привязан к той яме, возле которой кормятся. Те, кто желает тебе зла здесь, вряд ли пойдут следом. Ты, возможно, права, Верона, — улыбался джинн. — Возможно, тебе пора начать совсем другую жизнь. А я пойду за тобой, куда бы ни привела тебя эта дорога.
— Нам пора, — поправила ведьма Шахрура, прижимая его руку к своей щеке. — Я без тебя не ведала жизни… Не знала тепла. Меня словно стало больше. Даже сон стал слаще, представляешь? Я готова отмолить все твои грехи и взять на себя любую черноту, лишь бы тебе хорошо было.
Верона смежила веки и долго грелась о теплую ладонь, упиваясь безумием любви, в котором все темное лишается пугающей глубины. В теле щекоткой отдавались прикосновения. Ведьма знала, что чувства Шахрура не ложны. Даже секундное сомнение казалось предательством.
— У меня есть накопления. Мы уедем. Куда бы ты хотел?
— Куда угодно. В место, что ты считаешь лучшим. Покажи мне свой мир, — Шахрур поглаживал скулу Вероны пальцем. — А можем пожить дорогой какое-то время. Попробовать все. Остановиться там, где захотим…
Новый поцелуй отпечатался на лбу. Томную патоку признаний Шахрур в своей манере разбавил шуткой:
— Могу даже украсть тебя на свой дикий восток, к пескам и верблюдам. Спрячемся в пустыне — и никто нас не захочет искать…
Верона обронила беззвучный смешок и потянулась за еще одним поцелуем. И еще одним. И еще, — пока голодные губы не начало жечь.
Счастье — абсурдная диковина. Можно иметь всевозможные блага, но не заметить полноты душевной чаши. А можно обнаружить искреннюю радость заблудшего путника на дне бутылки воды. Злая шутка людской натуры: вожделеть несуществующего в моменте и неизбежно привыкать к имеющемуся, теряя в рутине времени и любовь, и гордость, и мечту.
Счастье — лезвие контраста. Тщедушный миг между жаждой и тошнотой от перенасыщения.
Стук каблуков заигрывал эхом среди бизнес-центров и случайных жилых домов, разжалованных в офисы для бедных. Верона улыбалась понурым лицам прохожих после трудного рабочего дня. В голове играл приставучий мотив из рекламы по радио, которое слушал кто-то из коллег. Желудок скручивало приятным, нужным чувством голода; а скоро домой, скоро булочки с чаем, поцелуи и, конечно, объятия во сне.
Ведьма завернула в излюбленную пекарню, где продавались самые вкусные ватрушки из тех, что она пробовала за всю свою жизнь. Полупустое помещение, которое пересекала кишка очереди, мерцало теплым светом по углам. Уютно укрывались полумраком посадочные места с редкими парочками и одинокими работягами, что ждали заказа или уже пробовали свежую выпечку. Верона пристроилась за последней унылой спиной ожидающего и достала мобильный телефон. Шахрур сегодня не смог ее встретить. Задержали на работе, но отчитываться о каждом своем шаге ведьма была обязана — джинн все тревожился.
Тепло освещенная витрина под конец дня почти опустела — лишь крошки сбивались по углам подносов, — и продавщица спешила поскорее обслужить последних покупателей. Минуты тянулись за сонным попискиванием кассового аппарата, а за Вероной дверь пекарни хлопала только на выход. Перед ней успели даже принять вечернюю партию выпечки — а значит, ватрушки будут совсем свежими. Приятно было сознавать, что терпение вознаграждается.
— Подождете еще десять минут? Я отойду за булочками — получите почти горячие! — с улыбкой пообещала продавщица, вручив Вероне ее стаканчик с чаем — скрасить паузу, — и скрылась за углом. Даже рассчитать не успела: ведьму здесь знали и часто откладывали по просьбе лакомства, чтобы она точно могла забрать их после работы. Вот и теперь — сначала товар.
Шахрур, узнав о заминке, тут же захлопотал в мессенджере — предлагал подождать его чуть дольше, встретиться и только тогда пойти домой вместе; Верона успела отказаться и записать голосовое сообщение с обещаниями, что все будет хорошо, как глухой хлопок входной двери отвлек ее. В сладко-хлебном воздухе задребезжало что-то чужеродное, горькое. Дым. Слякоть. Сера.
— А, булочки с корицей все разобрали? Жаль. Ну ничего.
Ведьма напряженно смотрела перед собой, не оборачиваясь. Вошедший точно был чем-то черным. Веяло угрозой, которую не удавалось забить чаем, которая встала костью в глотке.
— Интересно, а чем же угощается в столь поздний час эта золотая рыбка? Хотя, глядишь, и не себя балует, — вновь прозвучало за плечом насмешливо. Звонко ударился о дешевую плитку еще один шаг, приблизив голос. — В прошлую нашу встречу ты не решалась поворачиваться спиной, милая. Неужели так быстро привыкла, что наш брат — не враг тебе? Или все потому что твой ненаглядный любит пристраиваться сзади?
Ведьма поморщилась и несмело повернулась к источнику голоса. Зло смотрела Верона в знакомую морду: на свету обычный мужчина среднего роста, во тьме — истерзанная чем-то кожа, оскал, ненастоящие глаза.
— Не смей меня обижать, Дьявол. У меня осталось еще одно желание, а ты не бессмертный, я уверена. Что тебе от меня надо?