— Да он известный в Москве ловелас! Ни одной юбки, говорят, не упустит, — не без ехидства заметил Дмитрий.
— А вы не верьте всему, что говорят, — жестко произнесла Настя, метнув в Нератова острый взгляд. — Слова есть звук, а действие — поступок. Это совсем разные вещи.
— Но это действительно так, да и не молодой он уже, ему почти тридцать…
— Все, я не хочу более слышать от вас ничего плохого касательно Константина Львовича, тем более за глаза. Это неприлично, в конце концов.
— А я могу повторить эти слова и в его присутствии.
Настя с интересом глянула на Нератова, но тут же нахмурила бровки.
— Перестаньте, не желаю вас слушать.
Она отвернулась и стала смотреть на Воробьевы горы за Девичьим монастырем, слепящие отражающимися от снега лучами ясного зимнего солнца.
Однако… Вот это слова уже не мальчика, но мужа, как сказал бы Петр Алексеевич Плавильщиков. Подобного рода конфронтации между мужчинами и приводят к дуэлям, где погибает слабый. Слабый, конечно, Дмитрий. И если дело дойдет до поединка, Вронский убьет его. Месть князю Гундорову задуманная ею, будет, конечно, исполнена, но не слишком ли высока цена? Нет, кровавая месть не входит в ее планы…
Настя резко обернулась и посмотрела на Дмитрия, стараясь вложить в свой взгляд как можно более тепла и нежности.
— Простите, Дмитрий Васильевич, я, кажется, была слишком резка с вами, — мягко произнесла она, с удовлетворением замечая, как теплеет его взгляд и разглаживаются на лбу две хмурые складки между бровей. — Но вы тоже хороши, — подойдя к нему вплотную и заглядывая немного виновато в его глаза, сказала она. — Неужели вы меня ревнуете?
— Нет, но…
— Нет? — Она обиженно вытянула губки.
— Да, то есть… Нет, я совсем не то хотел сказать, — растерялся Дмитрий, в который уже раз пораженный такой резкой сменой настроения Настеньки, не зная, как далее вести себя.
— А что вы хотели сказать? — спросила она игриво.
— Я полагаю, нет, я боюсь, что мои слова могут как-то обидеть вас, — нерешительно произнес Нератов.
— Ничего, говорите, — разрешила ему Настя. — Но…
— Говорите, я настаиваю, — шутливо притопнула она ножкой.
— Хорошо, коли вы просите.
— Да говорите же, наконец, — кинула на него скорый взгляд Настя, уже предвкушая свою победу и зная, что сейчас услышит.
— Я хотел сказать, я вам хотел сказать, что… вы мне очень нравитесь, — наконец, произнес Нератов то, что его так долго мучило.
Вместо того чтобы возликовать в душе, вскричать «Мой, всецело мой!» и расхохотаться ему в лицо, что очень хотелось ей сделать, Настя отступила он Нератова на шаг и широко раскрыла глаза:
— Шутить изволите, господин юнкер?
— Отчего же, я вовсе не намерен с вами шутить, — опять почти обиженным тоном произнес Дмитрий.
Настя снова взглянула в его голубые глаза, на мгновение показавшиеся ей огромными, словно океан. Само слово вызывало у нее ощущение чего-то безграничного и бездонного. От этого океана веяло светом и теплом, и было очень приятно ощущать на себе его волны. Но мгновение промелькнуло, и она снова увидела перед собой человека, которого она хотела сделать и сделала орудием своей мести ненавистному князю Гундорову.
«Еще шаг, еще один шаг, и он предложит мне руку и сердце, — мысленно рассуждала она, глядя в глаза Нератова. — И тогда, ваше сиятельство, вы будете вынуждены вспомнить и пожалеть о том вечере после ужина в имении Есипова и увидите, на что способен petit demon…»
Настя отвела от Нератова взгляд и снова посмотрела туда, где за обителью Христовых невест высились Воробьевы горы.
— Я сказал то, что чувствую с самой первой встречи с вами, — тихо промолвил Дмитрий. — И о чем уже не могу молчать.
Настя стояла, не шелохнувшись.
Зачем он говорит это? Он не понимает, что дальше его ждут боль и мучения?
Не понимает.
А она понимает?
Сердце билось ровно, душа молчала, Воробьевы горы продолжали искриться снегом на склонах, правда, не так ослепительно, как раньше.
Неужели он думает, что после его слов она бросится ему на шею, и они сольются в страстном и сладостном поцелуе?
После того вечера, когда мерзкий князь лишил ее девичества, она пробовала целоваться. Этого добился-таки Кирюха, долго на нее дувшийся, а потом уговорами затащивший все же в овин. Губы у него были мокрые и толстые, он тяжело дышал, а она, позволяя целовать себя, смотрела холодно и отстраненно и не находила в этом никакой сласти. Ее холодность передалась и Кирюхе, и на его вопрос: «Ты чего?» — она ответила сущую правду: