Вот если бы рядом был человек, любящий ее! И чтобы она любила его… Больше жизни! Даже больше театра! Тогда она смогла бы разделить с ним все, что имеет: успех, деньги, славу! Ведь счастье — жить не для себя, а для тех, кто тебе дорог больше всего на свете.
Как Дмитрий Васильевич?..
Настя бродила по комнатам, как сомнамбула, натыкаясь на корзины с цветами. Потом, измученная более, нежели после «длинной драмы», как назывались в афишах и авертиссементах пьесы в пяти действиях, легла, но перед глазами по-прежнему стоял Дмитрий Нератов. Смущаясь, он протягивал ей коробочку с кольцом, и они снова касались друг друга пальцами рук, отчего тотчас по коже Насти побежали мурашки. А потом, уже в полусне, ей казалось, что они целовались, и губы Дмитрия были сухими и горячими, как и его объятия. И ей было покойно и приятно.
14
Настя в роли Анюты в пьесе Попова произвела в Первопрестольной настоящий фурор. В Москве только и говорили, что о ее игре, и называли ее не иначе как Настенька, что говорило о полном признании как московской актрисы. Господин Медокс увеличил ей жалованье вдвое, сравняв его с жалованьем, что получали Воробьева и Сандунова. Те хоть и хмыкнули, да поделать ничего не могли. К концу сезона Настя перебралась из шумного Замоскворечья на тишайшую Спиридоновку, в домик близ Патриарших прудов, с большим ухоженным садом и беседкой, где летом можно было бы пить полуденный чай и вести неторопливые беседы с милым дружком. Да только такового дружка у Насти не было. С их последнего разговора на Пресненских прудах Дмитрий не давал о себе знать и даже не посетил ни одного ее спектакля. Она это знала, так как во время спектакля пыталась отыскать его со сцены взглядом и не находила.
— Не смотри ты так часто в зал, — сделал ей даже замечание Плавильщиков. — Ищешь, что ли, там кого?
Однако чем дольше она не видела Дмитрия, тем больше о нем думала. Может, напрасно она так с ним поступила? Ну заставила помучиться этого старика Гундорова, видела его унижение, и будет? За свое унижение — его унижение, за свои страдания — его страдания — стало быть, квиты? Далее-то зачем мстить? Ведь не князю этому мерзкому больнее стало, а внуку его. Он-то при чем?
Эх, кабы вернуть то последнее свидание в беседке! Приласкать его взглядом, слово теплое сказать. Ведь он любит ее!
Пробираясь после вечерней репетиции по пустому коридору театра к артистическому входу, Настя остановилась. Ей вспомнились глаза Дмитрия, полные любви и бездонной нежности. Не могут такие глаза лгать. А она! «Боже, как вы несносны… Хорошо, я подумаю над вашим предложением. А вы все же поговорите со своим дедом. Может, ему удастся вызвать умные мысли в вашей голове»… Да это я глупая! Милый, милый мой увалень, я согласна. Согласна! Потому что теперь понимаю: люблю. Люблю!
— Ах, если бы выйти из театра, а у входа стоит он, Дмитрий, — прошептала она. — Я бы все объяснила ему, нет, ничего бы не сказала, просто подошла и взяла за руку. И мы пошли бы в эту ночь, в эту весеннюю хлябь, туда, куда пожелал бы он или куда повело бы нас Провидение, но только вместе. А там…
Настя улыбнулась, вышла на служебное крыльцо и, спускаясь с покатых ступенек, поскользнулась. Она бы и упала, не поддержи ее сильные мужские руки.
— Осторожно, сударыня, — услышала она приятный голос и подняла на своего спасителя глаза. Близко, слишком близко, придерживая ее под локоток и обнимая за талию, стоял Константин Львович Вронский. — Не ушиблись?
— Нет, благодарю вас, — ответила Настя с застывшей улыбкой, высвобождаясь из объятий Вронского.
— Ну, вот, вы уже улыбаетесь мне, — весело заметил он, не спеша отпускать Настю. — А сие уже есть progressus[8] в наших отношениях, не правда ли?
Он радостно засмеялся, словно действительно был очень доволен этим самым прогрессусом.
«Улыбаюсь, да не вам», — хотела было ответить Настя, но промолчала. Все-таки Вронский не дал ей упасть, к тому же в его открытом лучистом взгляде было нечто завораживающее, против чего как раз и не могли устоять многие женщины, на коих он останавливал свой взор.
— Позвольте, я вас подвезу, — предложил Константин Львович и шутливо вывернул перед Анастасией руку крендельком. — Вы такая хрупкая, что ежели, не дай бог, упадете, то обязательно что-нибудь повредите себе и не сможете какое-то время играть. Это совершенно недопустимо, потому как тем самым вы лишите наслаждения лицезреть вас на сцене. А это будет нестерпимым ударом для всех ваших поклонников, и особенно для меня.