Иоффе входит в комнату, кладет на стол пакет. Марина Дмитриевна провожает доктора через кухню, завешанную бельем и пеленками. За окном шумит крикливый казанский двор. Сквозь проходную комнату все время, бочком, деликатно, ходят какие-то люди.
— Абрам Федорович, почему вы меня рекомендовали? — тихо и быстро спрашивает Курчатов. — Как вы могли?
— А кого? Никто лучше вас не справится. Слава богу, я вас достаточно знаю.
— Вы говорите так, будто ясно, как решать эту задачу.
— От нас, специалистов, требовали сказать «да» или «нет». Простите, Игорь Васильевич, я не мог сказать «нет».
Разговор идет торопливый, приглушенный, и когда в коридоре раздаются шаги Марины Дмитриевны и она входит в комнату с чайником, Курчатов внезапно начинает смеяться:
— Ох, уморили, Абрам Федорович, великолепно. Вот это анекдот!
— Расскажите, Абрам Федорович, — просит Марина Дмитриевна.
Абрам Федорович укоризненно смотрит на Курчатова.
— Маша, это не для дам, — выручает его Курчатов.
— Вот уж не знала за вами, Абрам Федорович!
— Огрубел, Марина Дмитриевна… Между прочим, тут сахар и даже некоторые лекарства.
Марина Дмитриевна накрывает на стол. Со двора доносится звук трубы. Она берет жестяную банку.
— Керосин привезли, я сейчас. Игорь, ты бы прилег.
Как только она выходит, Курчатов увлекает Иоффе в коридор:
— Тут нам никто не будет мешать.
Они укрываются за развешанными пеленками, в глухом полутемном тупичке, Курчатов с наслаждением закуривает.
— Судя по всем данным, — тотчас начинает Иоффе, — немцы занимаются ураном, и американцы, и англичане.
— Но, Абрам Федорович, вы представляете, чтобы начать — только для опытов, — графит нужен, производство налаживать надо, тяжелая вода нужна, а уран? Тонны урана! Рудники необходимо переоборудовать. А измерительная аппаратура, где ее брать? Чистого изотопа ни столечко нет. Начинаешь думать — голова идет кругом. Я сейчас в Севастополе, Абрам Федорович, нахлебался — самолетов нет, снарядов в обрез. Какое же право мы имеем отвлекать огромные средства?! За счет крови наших людей? Я понимаю, если бы броню нам поручили усовершенствовать, это конкретное дело, а бомба — кот в мешке. Годы и годы нужны.
Марина Дмитриевна возвращается с керосином, заглядывает в комнату — никого нет, обеспокоенная, идет на кухню, спрашивает у мальчугана, восседающего на горшке:
— Дядю Игоря не видел?
— Там… они про бомбу говорят.
Из-за развешанного белья Марина Дмитриевна слышит голос Иоффе:
— …Материальные трудности — полбеды. Образуется. Сложнее угадать правильный путь. С чего начинать…
Решившись, Марина Дмитриевна раздвигает белье:
— Хороши!
Курчатов виновато возвращается в комнату.
— Зачем вы его уговариваете, Абрам Федорович? — говорит Марина Дмитриевна. — Дайте ему другую работу. Почему именно он…
— Он лучше других сумеет воодушевить людей… — Иоффе разводит руками. — Но пусть он сам решает…
— Я боюсь, — говорит Марина Дмитриевна, — боюсь, боюсь…
С открытыми глазами Курчатов лежит в темноте. Стучит швейная машинка. Марина Дмитриевна шьет тряпочных зайцев. Это работа, которую она берет на дом. Груды белых ушастых зайцев растут на столе.
Время от времени она поглядывает на мужа.
Он видит новогоднюю елку, летящий голубой шарик с надписью «Ядро атома», вальс, и следом горящий Севастополь, себя на борту эсминца, раненых, которых несут по сходням на корабль, эвакуацию под бомбежкой, и снова бал в Физтехе, и снова обстрел Севастополя… Кружатся, сталкиваются эти две картины, нет, уже не картины, не воспоминания, а два направления жизни: война, бой, его солдатский долг, и физика, атомное ядро, лаборатория — два, как ему кажется, разных, даже противоположных направления жизни. Потому что заняться атомными делами — это, как бы там ни было, оставить фронт, уйти с войны…
Голубой воздушный шарик поднимается все выше, выше и лопается страшным взрывом, кроваво-слепящим столбом, который медленно поднимается к небесам, растет, превращается в атомный гриб.
В кабине пилота — веселые ребята команды самолета «Энола Гэй». Ведет свой репортаж американский журналист Лоуренс, который получит потом за это высшую журналистскую премию — Пулитцера:
— …Наш самолет «Энола Гэй», названный полковником Тибетсом по имени своей покойной матери, соответствует двум, а может, четырем тысячам «летающих крепостей». Впереди лежит Япония. В мгновение, которое нельзя измерить, небесный смерч превратит в прах ее обитателей… Столб фиолетового огня в пять тысяч метров высотой. Вот он уже на уровне самолета!.. Это уже не дым, не огонь, а живое существо, рожденное человеком.