А сам ржёт при этом, как конь стоялый, словно шутку какую вспомнил!
— А у меня прямо сердце упало, он так убедительно это сказал, шо я сразу поняла, у него ЭТО уже было! Материнское сердце не обманешь, оно всю правду насквозь чувствует. А ещё меня просто до дрожи проняло то, что он сам смеётся, а глаза вдруг стали такие несчастные и столько в них горя и тоски, шо я чуть не расплакалась, глядя на него. Вот найду ту рыжую курву, шо Мишеньке жизнь сломала, так я ей устрою такой шухер, шо она этот гембель до конца своей жизни помнить будет!
— Фира! Какой шухер, кому? Ты вообще себя сейчас слышишь? Кто мог мальчику жизнь сломать, если он только жить начинает и при чём тут рыжая курва? Кто она вообще такая? Тебе определённо надо Семёну Марковичу показаться! Теперь и ты уже начинаешь меня беспокоить.
— Да не знаю я тую рыжую! Но видела у Миши в альбоме несколько карандашных набросков той шиксы. Взглянешь, и сразу становится понятно, шо Миша рисовал с натуры, очень уж всё даже в мелких деталях реалистично прорисовано. Такое не выдумаешь, это самому видеть надо. И не юная девочка там изображена в неглиже, а вполне себе зрелая девица в самом соку. И не еврейка, хоть и волос на грудь волной струится, и видно что с любовью нарисовано. Но вот незнакома она мне, хоть ты тресни, я уже всех рыжих в уме перебрала кого знала. А так хотелось бы с ней встретиться и переговорить душевно… это ж какие такие интересы у неё до моего сыночки?
— Фира, а с чего ты решила, шо она рыжая, если рисунок был карандашный?
— А я, Бэллочка, этих девиц насквозь вижу. По взгляду их лукавому, позе кошачьей, повадкам лисьим. Ну, попадись она мне!
Моё завершение обучения и экзамены в Консерватории прошли как-то буднично и спокойно. Недоброжелателей, которых так опасался Столяров, у меня не оказалось или они как мышки тихо сидели «под веником» и до поры не высовывались. «Дружба» с первыми лицами Одессы и Одесского округа являлась «весомым» аргументом, прищемившем злые языки. Но даже такие знакомства без сильного нажима и скандала не смогли бы мне помочь в дальнейшем трудоустройстве в театрах Одессы ни в качестве певца, ни в качестве музыканта, не говоря уж о других городах. Мне это было понятно и даже играло на руку моим планам. Исключение составляла филармония, где я по-прежнему числился и работал музыкальным руководителем ансамбля «Поющая Одесса». Но и там я подыскивал себе замену.
Ломка моего голоса закончилась также неожиданно быстро, как и началась. Уже через восемь месяцев после её начала я уверено солировал и в своих редких совместных выступлениях с «Поющей Одессой», и в хоре Муздрамина. Хотя, это, конечно, сказано слишком громко, «уверено солировал». Всё-таки солировал я в щадящем режиме, без излишнего напряжения связок и под внимательным наблюдением педагога и фониатра. До настоящего «глубокого» взрослого голоса мне было ещё далеко.
Юлия Александровна вновь занималась моим вокалом, но уже с учётом того, что у меня начал проявляться пока ещё неуверенный баритон. Но мой педагог прочила мне «великое будущее» оперного певца, если я по своей глупости не испорчу голос. А уж поставить его мне должным образом она обещала уверенно. Её только немного смущало моё быстрое физическое развитие и «некоторое несоответствие», как она выразилась, моего подросткового возраста и слишком развитого голосового аппарата, более подходящего для юноши.
Но Семён Маркович, у которого по этому поводу консультировалась моя мама, настаивает, что я соответствую своему возрасту. А моё быстрое физическое развитие объясняет моей хорошей наследственностью, правильным питанием, здоровым образом жизни и ежедневными физическими упражнениями. Ох, и темнит что-то мой доктор, ведь наверняка видит, что выгляжу старше на пару лет чем он установил при первом осмотре.
Но вот свою «врачебную ошибку» признавать не хочет. И хоть я что-то не слышал о поллюциях у мальчиков в двенадцать лет, но с доктором не спорю и о своих ночных «проблемах» ни ему ни маме естественно ничего не рассказываю, поддерживая версию о моём юном возрасте. Меня всё устраивает и каков мой возраст в действительности мне совсем не критично.
Мои «тонкие» намёки на желательность дальнейшей моей стажировки в качестве певца и пианиста у моих преподавателей встретили полное понимание и одобрение. Но вот моё желание продолжить обучение в Парижской Консерватории вызвало некоторое недоумение. Тем более, что через Столярова мне поступило шикарное предложение от Немировича-Данченко, от которого по идее я должен был быть в полном восторге.