Ираклий. Ну? В чем же тогда дело?
Профессор. Понимаешь, Ираклий… Тут — редкий случай. Чего–то я не улавливаю. Приезжает в осажденный Славянск такая белая ворона, такой европеец… (Открывает ноутбук.) …И сразу оказывается в эпицентре всех самых заметных событий на этой войне. (Щелкает мышью.) Вот его статья в английской газете — «Фосфорный дождь над Семеновкой»…
Профессор поворачивает ноутбук экраном к Ираклию. На экране — фото: Юрий с осколком фосфорного снаряда.
…Вот, он хоронит детей в Славянске, после артобстрела…
На экране ноутбука — на фото: люди на детской площадке во дворе жилого дома, в центре — два маленьких гробика…
…Вот он — первый на месте падения «Боинга»…
На видео: среди еще горящих обломков самолета — фигура седоволосого человека в камуфляже, с фотоаппаратом в руках… Он поворачивается лицом к нам, это — Юрий…
…Вот — он участвует в церемонии передачи террористами малазийцам «черных ящиков» с «Боинга»…
На фото — крупно — текст: «Террористы передают «черные ящики» представителям Малайзии» Слово «Террористы» — как раз на камуфляжной рубашке одного из ополченцев. Это опять Юрий.
…Вот он на дне воронки, в частном секторе, в Шахтерске…
Фото Юрия на дне гигантской воронки…
это первое использование «Точки–У» на Донбассе…
Не слишком ли много случайных стечений обстоятельств для никогда не воевавшего поэта–лирика и военкора–дилетанта?
Профессор залпом выпивает коньяк из стакана.
…Вот скажи: что ему не сиделось в своем Париже? Чего ему не хватало? Что ему надо здесь? Что он ищет на этой войне?
Ираклий. Может, деньги?
Профессор. Он говорит, что отказался от гонораров — и я ему верю.
Ираклий. Честолюбие? Сенсации, может…
Профессор. Он не журналист по духу. Он мог два месяца назад опубликовать материал по «Боингу», — лучше сенсацию трудно придумать — но нет. Он его куда–то зарыл.
Ираклий. За острыми ощущениями?.. За вдохновением… С Музой проблемы…
Профессор. С головой у него проблемы! И у меня с ним проблемы! Я не могу понять его логики! Его мотивов. И это меня раздражает. Нет, конечно же, он не агент. Он — поэт. Идеалист. Искренне верит, что борется здесь, на Украине, с фашизмом. Агента можно перевербовать, перекупить. Этот — хуже. Он — свидетель. Опасный. Убежденный. А сейчас еще, ко всему, он — герой.
Берет со стола пачку сигарет — она пустая. Сжимает ее в кулаке.
…Вы не могли придумать для него лучшего подарка, чем засунуть в эту железную коробку в Иловайске! Я уже вижу заголовки: «Каратели пытают поэта!» «Шесть суток в железном шкафу!»… Я уже вижу его в Париже, перед телекамерами всего мира! Это — приглашение нам — на новый Нюрнберг! Я читал его «Славянский дневник». Он — враг в кубе. Его надо убивать.
Профессор, раздраженный, подходит к окну.
Ираклий. А словак? Его–то ты обменяешь?
Профессор. Словаку просто не повезло. Там, у них в камере, один мальчишка по–глупому слил своего дядю…
Возвращается к столу, наливает себе в бокал колу.
…Дядя выкупает своего любимого племянника на очень интересных для нас условиях. Все, кто видел, как он сдал дядю — не жильцы. Включая словака. Извини…
Профессор салютует Ираклию и отпивает из бокала глоток колы.
База ополченцев. Кабинет начштаба — день
В кабинете за столом Начштаба и Барс склонились у карты.
Барс. …Вот здесь их вчера взяли. Не пойму. Укры как знали, где и когда будут мои ребята….
В кабинет входит Багира, за ней Семерка с перевязанной левой рукой, в сопровождении двух ополченцев с автоматами.
Багира. Саныч, он говорит, что хочет дать какую–то важную информацию, если мы его обменяем в первой партии.
Барс. А что такое ты можешь нам рассказать, чего мы не знаем?
Семерка. Ну, например, что у вас в штабе есть «крыса».
Начштаба переглядывается с начальником разведки.
Начштаба. Доказательства?
Семерка. Ну, мне бы, сначала… гарантии.
Начштаба. Ты не в той ситуации, чтобы диктовать условия.
Семерка. Вашего француза нам сдал кто–то из ваших.
Начштаба. Конкретней.
Семерка. Я слышал разговор Франко, ну, американец такой у нас крутой был. Так вот, он базлал с кем–то из Киева, что надо взять какого–то сепара–француза. Франко точно знал, когда и где он будет. Мы устроили засаду и взяли его и еще пятерых.
Начштаба. Француз жив? Где он сейчас?
Семерка. Ну, я не знаю. Но пока он был у нас — я его опекал, не давал издеваться над ним. Ребята хотели его пристрелить. А я не дал. Я же понимаю — иностранец, журналист. Я его кормил, воды давал. Потом его разведчики увезли.
Багира. А вот ваш Майор говорит, что француз еле живой был. Его били и пытали. Кому верить?
Семерка. Ну… не знаю… это когда его брали, кто–то из ребят перестарался. Но потом я ему помогал…
Начштаба. Ладно. Проверим. Если всё так — подумаем о твоем обмене. (Багире.) Уведите.
Семерка, затем Багира выходят из кабинета, где их ждут два ополченца с автоматами.
Барс. Про «крысу» — похоже на правду…
Курахово. Комната — день
В комнате, у окна, со стаканом колы стоит Профессор.
За столом с блюдом, полным фруктов, на стуле сидит Юрий.
Профессор. Что мне с тобой делать, Анри? Я ночь не спал — всё знакомился с твоими последними записками. Извини, что без разрешения.
Профессор достает из ящика стола небольшую записную книжку.
Юрий дергается, хватается рукой за карман.
(Читает.) …Конечно же, они оставались карателями, бандеровцами, украми, врагами — да, все так. Но у этих, внезапно приблизившихся врагов, в отличие от тех, прежних — сливавшихся в одну безликую толпу, скандирующую «Героям — слава!» — начали вдруг проступать лица, глаза, голоса, улыбки. У них были такие же, как и у ополченцев позывные — «Марк», «Артист», «Котик», «Седой»… И пробитый пулей орден Красной Звезды убитого ополченца вдруг рифмовался с залитым кровью орденом Красного Знамени смертельно раненого нацгвардейца — оба ордена были за Афган… (Юрию.) Чуть слезу из меня не вышиб… Я люблю — и ценю — талантливых людей. Если бы мы встретились года два назад — мы бы могли стать друзьями, мы сидели бы где–нибудь в кафе, и разговаривали о Блоке и Гумилеве, о Ходасевиче и Георгии Ивáновом… Но — мы встретились здесь. И живым я тебя отпустить не могу. У тебя есть только один выход: договориться со мной… Для начала, тебе придется признать, что все, что ты писал раньше — ты писал по указке из Москвы…
Юрий машет отрицательно головой.
Хорошо… Напиши сам, что хочешь. Вот, возьми за основу хоть этот текст. Развей его, опиши то, что ты здесь увидел, что в тебе изменилось… Обещаю, что я ничего не уберу и опубликую.
Юрий. Заманчиво… Только… для того, чтобы написать что–то сто2ящее, нужно быть… свободным. А я… ничего хорошего, за что потом бы мне не было стыдно, в таком состоянии написать не смогу… Как на Кавказе говорят: «Орел в неволе размножаться не может».
Профессор. Ну что ж. Ты выбрал. «Орел»… с куриной жопой. Ты надеешься, что Франция тебя выкупит? Что ж, это будет им стоить о–очень дорого: уж я сделаю из тебя опаснейшего интернационального террориста! Я еще и французское гражданство за тебя с них стребую! Но им нужно очень поторопиться: я–то могу ждать, но у тебя времени нет. А если все–таки тебе повезет, и ты доживешь до этого, то знай, что как бы и где бы ты ни прятался — я однажды появлюсь под твоим окном — и в твоей талантливой башке появится маленькое, аккуратное отверстие. И я тебе обещаю, что не доверю это никому другому — я сделаю это сам! Впрочем, будем реалистами: ты сдохнешь через несколько дней! Тебя и бить не надо — ты сам с твоими ребрами задохнешься в подвале. Ты думаешь, что умрешь героем? Что останутся твои стихи, которые войдут в школьные хрестоматии? Я же вижу, как ты смотришь на меня, как пытаешься запомнить каждое мое слово, ты уже видишь книгу, которую напишешь «про следователя–садиста и несломавшегося поэта»! (Заводится.) Хрен ты что напишешь! Да про тебя вообще никто не вспомнит! Тебя забудут! Я уж позабочусь! Вся информация о тебе будет стерта, ни один поисковик не ответит на запрос с твоим именем. Тебя никто не вспомнит! Тебя никогда не было! (Кивает Ирокезу.) Уведи.