Никого не волнуют донецкие дети.
Есть важнее дела в двадцать первом столетии.
Например, где-то там пристрелили шерифа,
а еще где-то там распилили жирафа.
Кто-то яйца пришпилил к брусчатке для кайфа,
Кто-то высек Адама из камня Сизифа,
Кто-то верит в политиков, кто-то в них метит.
Никого не волнуют донецкие дети.
Дымовая завеса бесплодной эпохи:
футболисты, банкиры, певцы-скоморохи,
эмигранты, расисты, красотки в доспехах,
самолеты без крыльев и юмор без смеха.
Жизнь без смысла и совести, словно без звука
и без цвета кино. Просто так — показуха.
А война — это где-то там, и воюют там — эти,
для кого что-то значат донецкие дети.
Дончанки
Знаю — слезы, долги, пеленки,
муж, воюющий спозаранку,
не котлеты на завтрак — пшёнка,
не хоромы порой — землянка.
Взгляд пленительный, голос звонкий,
гибкий стан, шелк волос — славянки!
До чего же милы девчонки,
наши верные однополчанки!
Не страшны вам ни «град», ни танки,
ни бандиты в густой «зеленке»,
ни чудовища в вышиванках —
все привычно для вас, сестренки.
Ах, пленительные дончанки —
новоросские амазонки!
Война
И снова война. Даже если никто не стреляет.
Погибшие души вопят по ночам от души.
В кровавом тумане эпохи не слышно рояля,
одни лишь литавры звенят во вселенской глуши.
На третьей планете системы, что где-то там с краю
забытой галактики, звезды в ночи хороши:
по братьям и сестрам убитым Псалтырь я читаю
и жалуюсь Богу, что волею вновь согрешил.
Мне ненависть гасит рассудок и сердце сжимает:
ненужные мирные вещи продам за гроши,
куплю пулемет и гранату. Заря золотая
меня не застанет за завтраком в томной тиши.
И верная муза — подруга моя боевая,
мне точит как пики последние карандаши.
Президент войны
Господин президент не моей страны,
Вы в большом почете у сатаны:
он Вам льет инфернальные бредни в уши,
и Вам нравится музыку эту слушать.
Например, про меня. Я — из той шпаны,
похороненной наспех в полях войны
вместо сучек, смакующих ром и суши,
что с утра на Крещатике бьют баклуши.
Господин президент! Вы душой больны,
и лицом приветливым так черны
от того, что дом мой вчера разрушен,
а мой сын-младенец пожары тушит.
От того, что нет у меня весны,
и снаряды нынче ценней, чем души.
Дума про Опанаса
по мотивам поэмы Э. Багрицкого
Сизый месяц в ночи скукожился,
над Днепром — золотые звезды.
Мы на Млечном Пути прохожие,
нам любая эпоха — поздно.
Чумаки, казаки — холопы мы!
Плачем горько, как от цибули, —
мы такую страну прохлопали,
нас опять паны обманули.
Хуторяне ушли в наемники,
бормоча наизусть Багрицкого,
они быстро и жадно вспомнили
сладкий смысл ремесла бандитского.
Комсомольцы давно повешены,
даже ленинов спьедесталили,
возвели в атаманы бешеных
и безбашенных, чтоб скандалили.
Опанас разлюбил субботники
и парады в строю по праздникам,
не пошел он в простые плотники —
у него сапоги со стразами.
Отплясал Опанас с маричками,
отмайданил мозги с рогулями,
извалялся в грязи коричневой
и отбегал в степи под пулями.
Он гниет уже год под Горловкой,
а жена его ждет под Жмеринкой.
Все гадает — вернется скоро ли:
на погост или так — подстреленный?
Сизый месяц в ночи над кладбищем,
и Чумацкий Шлях — над могилами,
травят душу дымами капища,
и — мою Украину милую!
Вновь она голосит отчаянно —
круто взнуздана, щедро взболтана.
Половина страны голубая, но
есть другая. От горя желтая.
Каин
Что шепчет, Каин, сатана тебе?
— Убей, убей, убей родного брата!
Ты нищ, оборван, голоден — в судьбе
твоей невзрачной святость виновата.
— Мне поклонись — и будешь ты богат,
любим красавицами, обожаем чернью:
убей же Авеля — тебе не нужен брат,
угоден Богу он, а значит — виноват,
так пусть же плоть его терзают черви!
Прошли века. И снова шепчет бес
Народу-каину: — Твой брат тебя богаче,
он в Божьем Промысле имеет смысл и вес,
и слово братское его немало значит.
— Покинь его, с улыбкой обмани,
убей по-братски вероломно — в спину,
в кровавый спор друзей его втяни,
насилуй жен его, детей его гони,
и преврати страну его в пустыню!
Бес все шептал, а Каин месть лелеял,
без отвращения внимая сатане,
ночами нож точил, от зависти хмелея,
и брата ласково он хлопал по спине.
Униаты
Потомков гайдамаков удалых,
наследников Мазепы и Бандеры
я узнаю в мальчонках пожилых
и в тертых лицах бывших пионеров.
И те и эти — ищут непрямых
путей и слов: кадило пышет серой.
Нас меряют они высокой мерой
высокомерия — как зрячие слепых.
Нет ничего желаннее для них
веками обожаемой химеры:
высокий слог латыни — для святых,
и для живых — безбожие, как вера.
Судьба, призвание, традиция, карьера:
быть проституткой — в кольцах золотых.
Дневник обывателя
Зима на Подоле — разбой и разнос,
и пуще неволи повальный склероз.
Булгаковский демон крышует дома:
ни света, ни денег — пусты закрома.
Наш статус на бирже немного подрос.
Сумеем ли выжить? Бестактный вопрос.
Ни хлеба, ни водки — сума и тюрьма,
и голод не тетка, но сводит с ума.
Крещение скоро — крепчает мороз.
Из Харькова скорый ушел под откос.
Во Львове — поминки. В Одессе — шторма.
Не тают снежинки на лицах — чума,
замерзли молитвы — настала зима,
гранитный Крещатик снегами оброс.
Новости
Мы умрем, а новости останутся:
вечен идол — серый шпиль останкинский,
а вокруг шаманы — бубны с танцами
или танцы с пушками и танками.
Мне, конечно, нравятся красавицы
в телевизоре: славянки с мусульманками.
Но кому они потом достанутся —
после танцев с пушками и танками?
Репортера речь, как тропка пьяницы
от борделя к храму — между пьянками:
так привычно вечно врать и каяться,
быть юлою или ванькой-встанькою.
Вот возьмет, и всех отправит к пра2отцам
командир наш пушками и танками.
Александр Марфунин (пос. Лесной Московская обл.)
ОПОЛЧЕНЕЦ
Ему за пятьдесят…
Уже давно не молод…
Немногословна речь…
Открытый добрый взгляд…
Потёртый камуфляж…
Подвыгоревший ворот…
Иконка… На груди —
Бинокль и автомат…
«Дед» слушает эфир,
Нахмурившись сурово…
В наушниках доклад,