Проводит их страх и чутьё.
Их много. Война и разруха
Коснулись не только людей.
Наполнить несытое брюхо
Мечтают они поскорей.
Каков твоей правды оттенок,
Скакал ты в мороз или нет,
Парковщик ты или тенор,
Для них ты всего лишь обед.
Нет, псы не играют в Мессию
Но чтут непреложный закон.
Тела пожирая людские,
Они не порочат имён.
* * *
Окоёмы, окоёмы
в бородавках терриконов.
Не посконны, не исконны,
знаковы, но не знакомы.
Не сермяжны, не тепличны —
где-то вспышки, где-то тени.
В абрикосовом цветеньи
полустанково-криничны.
Не вальяжны, не системны,
пролетарски бесшабашны
Эти силосные башни,
валирийские тотемы.
Разноцветьем разнотравья,
не по знакам, по приметам
унесёт и это лето,
то русалочье, то навье,
что скрывают окоёмы
за кристально-гладкой гранью,
за беззвучно-зыбкой ранью,
неизбежностью клеймёной.
Ни тоска, ни полудрёма...
Над копрами звёзд без счёта.
Донкихотская работа —
раздвиганье окоёмов.
* * *
Можешь спорить, буянить, бражничать
И работать до хруста кости.
Час пробьёт и стволы лепажевы
От груди твоей не отвести.
Загляни, как в замочную скважину,
В мир, где снова честь не в чести,
Через срезы стволов лепажевых
Не удастся её пронести.
Через яр, буерак, овражины
Краем Рая сумеешь ползти.
Костылями стволы лепажевы
Твою совесть будут блюсти.
Всё что скоплено, всё что нажито
Поместится порою в горсти
Пред очами стволов лепажевых
Скажешь: «Царю Небесный, прости...»
* * *
Увечен проклятый закат
И смолкли праведные гимны.
Тысячезвучьем бьёт набат
В стране, поверженной в руину.
Всё поглотит в один присест
Тьмопастно порожденье смерти
И Бог Наживы, Жёлтый Бес,
Ведёт под ручку Эль-Муэрто
Туда, где флигель-адъютант
Напялил каску генерала,
Туда, где белый школьный бант,
Пропитан кровью, рдеет алым.
Почтовой маркой станет грош,
А бандеролью — домовина.
Дамоклов меч иль острый нож,
Но ты «двухсота», Украина.
* * *
В Рождество я затеплю свечу
И без сна просижу до зари.
Норд косматый, несносный ворчун
Накидает сугроб у двери.
Заметает позёмка следы
Тех, чьи сыграны судьбы с листа.
От нужды, от сумы да беды
Их укрой, день рожденья Христа.
И не дай заблудиться в бору,
В густолесье надежд и вершин,
Чтоб на лысом, холодном юру
Не погасла лучина души.
Век проклятый. Мерцанье звезды
Не погонит из дома волхвов
И двупало-верблюжьи следы
Не нарушат невинность снегов.
И главу не доскажет Матфей
Тем, кто рядом стоял у креста.
Лёд хрустальный на донце яслей,
Как глаза у младенца Христа.
* * *
Вольно или невольно
Лучик разбился в луже.
Больно или не больно?
Слышишь, опять «утюжат»?
Страшно или не страшно?
Выйди, спроси в окопах.
Важно или не важно?
Это войны синкопа.
Зримо или не зримо
Снова иглы под кожу.
Мимо или не мимо?
Это узнаешь позже.
Брату или не брату
Выплатишь кровью виру?
Правда или не правда
Правит распятым миром?
Если того достоин,
Жизни допишешь повесть.
Стоит или не стоит?
Это подскажет совесть.
Александр Савенков (Горловка)
* * *
небо рушилось на дома,
камни брызгали ало…
так хотелось сойти с ума,
и не получалось.
накрывала и кровь, и боль
жирная копоть…
так хотелось, чтоб мир — любовь,
а не окопы.
искорёженной жизни ось
просто вырвут, как жало…
запрягай, мужичок, «авось»,
трогай помалу.
* * *
январь, канун крещенья, иней
с ветвей слетает так картинно,
и мы бежим по паутине
протоптанных в снегу тропинок
в убежище, в слепую сырость,
где, позабыв о всяком зле,
дворовый кот покойно, с миром
спит на строительном козле.
* * *
бывает так, и было так, и будет:
внезапность, очертив незримый круг,
тасует судьбы на зеркальном блюде,
как мишуру на ледяном ветру…
ещё покоен дом и дети рядом,
и ужин на столе горячий, но
смерть за спиной стоит с холодным взглядом
и смотрится в разбитое окно…
и треснет время в деревянном чреве,
и протечёт забвением имён,
и дочке будет пять, а сыну — девять
отныне до скончания времён.
Светлана Сеничкина (Луганск)
* * *
Как странно осознавать,
что те, кого я помню детьми, —
уже взрослые люди,
что тех, кого я помню живыми, —
уже больше не будет,
что дорожку, по которой я ходила
в школу, убрали,
и теперь там парковка.
Что не просто меняются вывески,
песни и даты — сменилась эпоха.
* * *
И кажется, мы все уже привыкли,
Что в новостях расскажут про обстрелы,
К свечам на аватарках и иконам,
К молитвам, что кого-то не спасут.
И кажется, что мы уже не плачем.
На всех воды и соли не хватает,
Ведь за два года вышли все запасы,
Остались лишь глубинные пласты.
И кажутся теперь попеременно
Нелепою иллюзией и бредом
То мирный быт, где дети, дом и ужин,
То дикость и безумие войны.
Мы кажемся героями кому-то,
Другим — скотом, недолюдьми, врагами,
Кому-то — даже выдумкой и фейком,
И каждый твердо убежден в своем.
Мы ничего наверняка не знаем,
Но от того не перестанем верить.
Сидя в подвале и не видя неба,
Не перестанешь верить: небо — есть.
* * *
В то странное, безумное лето,
Птицы и люди на улицах редкими были.
Не было ни телевизора, ни интернета,
А лишь одна-единственная газета —
Листовка формата А4.
Отодвигается, прячется в памяти это:
Дни без воды, ночи без света.
Давно уже выброшены поржавевшие
снарядов осколки,
Давно заполнились супермаркетов полки.
А люди ныть и жаловаться
куда больше стали.
И потому, наверное, чтобы не забывали,
Стоит дом с проломленной крышей —
через дорогу,
А школа без окон и с дырами —
напротив,
Спрашивают строго:
«Ах, вы очень плохо живёте?
Глупые, вы ведь живёте...»