И верьте, люди, верьте! Доверяйте!
Узнать свое возможно только так.
Сказал старик: «Вот церковь, а вот паперть,
Не разменяй же злато на медяк!»
Марина Бережнева (Донецк)
ДОНЕЦКАЯ АВГУСТОВСКАЯ
Зноем напившись, ярится бессонница.
Отзвуки «плюсов» бредут по квартире.
Третье уж лето военное клонится
В осень, а всё лишь Е2-Е4.
Клетки-квадраты давно уж пристреляны,
Не говоря о фигурах постарше,
Пешек в размен — ещё полные горсти,
И не испытаны нами все горести,
И не оплаканы нами все павшие,
Те, кто прилёг среди выжженной зелени.
Август асфальтами плавит терпение,
Август — подвешен над минными «минскими»,
В чаше зенита — столпотворение,
Звёзд, перемешанных с душами близкими.
* * *
Когда случится новая зима,
И мир, оцепенев, дождётся снега,
Сжигая в печках старые тома
Июльских дневников,
Из Виннипега
Неспешно к югу тронется обоз
С сушёной рыбой за кубинским ромом,
Между невиданных доселе зимних гроз
Дымы отчизны собирая комом,
Наматывая их на обода,
Потащит за собой,
Чтоб в междулетьи
Их обошла всеобщая беда,
Безумия раскинувшая сети.
Из древних, точно гунны, закромов,
Достав НЗ и пачечку LMа,
Закурят, не увидевши домов,
А только стены, туловом Голема…
Укутанные снегом и плющом
И осыпью усталой штукатурки,
Поужинают вяленым лещом,
И разотрут подошвами окурки,
И повернут,
Чтоб рассказать своим
Увиденное, и, слагая саги,
Смотреть в огонь, глотая горький дым
Чернеющей берёзовой бумаги…
СЕРЕДИНА МИРА
В середине — всегда тесно.
По краям — гораздо просторней.
Ход времён — он порой крестный,
И ведёт нас тропой горней,
Моисеевой тащит пустыней —
Автобаны на нём редки.
По обочинам спят дыни,
Или солнца в цветной сетке.
Но к обочинам — не приближаться,
За побег чтоб не подстрелили,
Это было — скажу вкратце,
Это было — в Москве и Лилле,
В Магадане или под Ниццей,
На Камчатке и Занзибаре —
Ты пытался с толпой слиться,
Но тебе этого не давали.
Потому, что в толпе — тесно,
Потому, что толпа чует —
Ты чужой, — и тебе это лестно:
Это ранит, но и врачует.
Для неё ты — как Тузику грелка,
Или как против шерсти — волку,
Но толпа — всегда скороспелка,
С ней пытаться ладить — без толку,
Лишь оскомины жгут дёсна
От попыток с толпой ладить,
Ты глотаешь её блёсна,
Нагружая на горб клади,
И бредёшь позади чуть и с краю,
От потока, гонимого шагом,
А овчарки времён — лают,
А охранники — пьют брагу...
* * *
У деревенских — собственная гордость!
Прогоним оккупантов городских,
И заживём... Ведь наша Кемська волость
Она для нас, а вовсе не для них!
И что с того, что померли от скуки
Все мухи в ближней лесополосе,
Зато не будут лапать вражьи руки
Того, что нам давно святее всех:
Корову Зорьку — ведь одна осталась.
Пусть молока, зараза, не даёт,
Нам и не надо, тоже, эка жалость.
Зато мы любим всем селом её...
За хлебом в тыл к проклятым оккупантам
Вчера мы посылали наш обоз.
С последними ударами курантов
Пришёл обоз, но хлеба не привёз.
Проклятые враги в коварстве злобном
Споили всех в обозе — вот те на!
И остаётся, римлянам подобно:
— О, нравы! — восклицать. — О, времена!
Юрий Беридзе (Москва)
Побелите хатку
Я капля крови в желтом поле,
блакитно небо надо мной,
и ни над чем уже не волен
я, бестелесный и немой…
Теперь я семо и овамо,
и мне легко, как во хмелю…
Вы побелите хатку, мамо,
бо я уже не побелю…
Не уберёг...
Прилетело на исходе дня —
и не стало друга у меня…
Я приник к земле, но поднимусь,
побегу к воронке, что в дыму,
и среди разрывов и огня
все осколки обойдут меня,
отведёт их милостивый Бог…
Только друга он — не уберёг…
Веселуха
Клюнет пуля на излёте,
не убьёт — не хватит сил.
Весело вы тут живёте, —
медбратишка пошутил.
Это да — веселья вдоволь,
тут ведь все весельчаки,
за веселье платят вдовы,
растрясая кошельки.
За веселье наше дети
тоже платят — и сполна.
Несусветен, лихолетен
выставляет счёт война…
Надежда
И нас убивали, и мы убивали,
и так постепенно мы все убывали.
Но жизнь продолжалась — своя и чужая,
и бабы зубами скрипели, рожая,
в неистовой вере не в промысел Божий,
а в то, что не всех мы, убийцы, положим.
В надежде на то, что, омыты кровями,
застынем у нами же вырытой ямы,
куда полегли превеликие тьмы,
и ляжем вот-вот неубитые мы.
Вина
Приходила нянечка,
лоб отёрла — взмок,
из кармана — пряничек:
угостись, сынок…
Ох, похож на Лёнечку,
Ну, почти точь-в-точь, —
и, всплакнув тихонечко,
уходила в ночь.
Чуял я всегдашнюю
боль в её груди,
и о нём не спрашивал,
ран не бередил.
Без того огромнейшей
полон был виной,
матери напомнивший
Лёнечку её…
Госпитальное
простыни серы как день за окном
тусклы плафоны в палате
то что осталось уже не равно
бывшему что невозвратно
бывшему сплывшему темной водой
в дальние дальние дали
чай госпитальный чуть теплый спитой
это детали
это не самое важное здесь
здесь вообще всё неважно
тычется в окна туманная взвесь
мордою серой и влажной
и неотвязна как будто лишай
мокнущий выцветшей кровью
тычется тычется словно спеша
стать к изголовью
Трубач
Я сдуваю с губы
след сигнальной трубы,
штучный след, штучный,
медно-мундштучный...
Всё, отпела труба,
нынче дело — труба...
Дело, вот дело,
в небо взлетела
не ракета — судьба,
налетай, ястреба,
рви на клочья, трепи,
разноси по степи...
Богово — Богу,
прах — по дорогам,
разбросай там и здесь...
Был трубач —
вышел весь...
А война, горяча,
найдет другого
трубача...
Стране
Если бы тело
твоё живое
кромсали
и рвали на части,
ужас бы миру
небо застил,
мир был бы
в ужасе, видя такое,
видя,
как в смертном оскале
таешь, тонешь
в небытии…
И только собственные
выродки твои
этому бы
рукоплескали…
Вразуми
Господи, вразуми меня
на исходе дня,
хотя бы на исходе
моих строк и мелодий,
таких нелепых,
что нет для них
ни окопов,
ни землянок штабных,