Ни сожаления, ни разочарования, ни грусти, ни боли не видела я в Рае. Она отвернулась от мира, и мир отвернулся от нее. Так как единственный глюковский врач, мой дед профессор Стукалов, сменил землю на небо, Рае могла помочь только его дочь, моя сумасшедшая тетка, хасидка по матери, все еще верившая в чудо воскрешения. Она сутки напролет заклинала волшебниц и колдуний, читая одну сказку за другой как молитвы. Выдуманная мною причина смерти Раи от подпольного аборта была воспринята ее матерью как неизбежность наказания пропащей дочери за ночные отлучки. Когда я похоронила Раечку, мною овладели спокойствие, умиротворение и благодать, а главное — уверенность, что зона Глюк не в силах уничтожить душу, наполненную гармонией.
Да, я остаюсь в зоне Глюк вопреки поклонению Марлен, вопреки перманенту и серийности, остаюсь в травах, вымоинах от черного снега, красных закатах, цветах кермека. Вот в реке рыбий бог целует своих невест. Ковыльная степь стонет от влюбленных лис, Стожары зовут в путь души чумаков, и радуга при первом весеннем дожде округло упирается в небо. Я слышу мир и я счастлива!
А люди... Ну что люди? Они идут и идут к границе зоны Глюк, их убивают, они поднимаются и снова идут. И так до конца.
Валик
Валик родился страдальцем. Горе питало душу, тем самым укрепляя жизненную позицию. Мир оглох вокруг него, превращаясь в засохшую жевательную резинку. Валик сплевывал дни, тянул жилы из молчания, ничему не учился. Ощущая себя жертвой, пораженный проказой вселенского несчастья, он поминутно жаждал сочувствия, вслепую пытаясь нащупать радость в муках.
Однако парню не повезло. Никто из многочисленной родни ему не сочувствовал, слова доброго о нём не замолвил. Но, в отличие от шипящего клубка родственников, Валик искренне верил, что они сострадают, обожают, более того, нуждаются в его присутствии. Ведь он так много значит для них: он жертва войны, социального строя, мошенников, воров. Без Валика жизнь каждого оскудеет. Чужие страдания поднимают личную самооценку каждого из родственников. И стоило Валику только подумать об этом, как он ослабевал от собственной значимости. Даже оттенок сомнения по поводу преданности кровников ему не ведом, что само по себе уже счастье, пусть даже бескостное.
Снаряды, точно большие брюхатые звери со скрежетом ложатся на землю. А потом они шрапнелью-дождем разносят весть о своем прибытии в мир живых. И тогда происходит неизбежное. Дом умирает вместе с хозяином. Но не только дом, умирают вещи, теряя прежнюю подвижность, уходят солнечные блики, пыль, выпорхнув из форточки, уже не принадлежит погрустневшим предметам. Ведь в мертвом доме вещи не могут оставаться живыми.
И тогда наступает острая потребность вмешаться в происходящее, став частью страдания.
— Валик звонит, — шепчет с придыханием женщина. — Или родители погибли, или дом сгорел. — Зачем он звонит?! Господи!
Валик — вестник страданий. Родной брат Харона из Тартара.
По мнению Валика, злых предметов в разрушенных домах значительно больше, чем добрых. Но почему это так? У каждой вещи есть память. И эта память не всегда приносит искреннее умиротворение и покой.
Как туман оседает каплями вязкой влаги на наши одежды, так грусть мороком проникала в душу Валика. Но, к своей чести, он справился с этим страшным недугом, лишив поочередно каждый разбомбленный дом мертвых предметов. Обобрал до последнего гвоздика. К войне привыкнуть противоестественно, жажда выживания пробивается в нас сквозь изрезанные осколками поры на коже. И тогда ты ужасаешься простоте, с которой вещи, знакомые с детства, вещи, определявшие движение крови в сосудах, вещи, пусть умершие, предали тебя. Не осталось ни материнского дыхания в ярких шалях, ни отцовской грубости в старых стульях. Ничего. Что не сгорело, позаимствовал Валик.
И вот к нему, как бандероль, пришёл остаток недоданного счастья.
Каким ветром Ларису занесло на его огород? После дождя остро пахнут цветы, ветер гуляет рябью по воде в старой бочке, а небо синью ложится на плечи. Грудастая нимфа в калошах активно присваивала чужие помидоры «Бычье сердце». Валику бы применить излюбленный метод борьбы с ворами: облить зеленкой, купоросом, пальнуть из берданки солью. Но он позволил женщине лакомиться салатиком. С этого самого момента и начался долгоиграющий роман губастого Валика и рыжей Ларисы. От женщины пахло помидорной ботвой, приторным запахом созревшего лета. Она не просто крала чужое, она отнимала у Валика покой. То примитивное душевное равновесие, которым он так гордился.
Валик таскал ей конфеты, целовал в укромных местах, смял все сено в округе. Он был счастлив скорее не от самого счастья, а от отчаяния. Лариса сокращала расстояние между ним и его свободой. Едва мамаша Валика заводила разговор о свадьбе, как он тут же отвечал:
— И при чем тут свадьба? Вы же не строите планов на будущее, когда я иду на рыбалку. Просто мне нравится это занятие с Ларисой.
Каждое дело имеет начало, но не всегда окончание это — то самое, на что рассчитывает человек. В завершении присутствует элемент предательства самого себя. Лариса при всей ее широте бедер, косой сажени в плечах и легкой, почти парящей походке, от которой у Валика дергался правый глаз, понимала, что развиваться любовный роман без помех не может. Время меняет, крошит, перекраивает на свой манер их с Валиком взаимоотношения. С каждым днем она становилась все более нетерпеливой, чаще заводила разговор о доме за балкой, наследстве матери, где они бы с Валиком могли зажить счастливой семейной парой.
А вскоре их маленький шахтерский поселок, вовлеченный в сложный процесс политического противостояния, обстреляли вначале гаубицами, а затем установками «Град». Когда впервые снаряд снес теплицу в огороде Валика, он так и не понял, почему именно к нему погибель заглянула на огонек в XXI веке. Смерть, она ведь тоже жить хочет в нас, в людях. Она может погостить у соседа, у любого из родственников, но только не у меня. Каждый верит свято, он особенный, горе пройдет стороной, не коснется. И Валик не исключение.
Просидев до позднего вечера в яме с мусором, Валик остался жив, но оглушительно вонял. Этот запах сделался для него чем-то вроде навязчивой мании. Едва заслышав залпы орудий, начинал дергаться еще и левый глаз. Приторный запах отхожего места вдруг брал за горло не давая покоя. Он пытался достучаться до президента страны. Включал телевизор и кулаком гатил по крышке. Но президент говорил, говорил, говорил. Понял только одно, он, Валик, лишняя деталь в огромной машине страны.
Койки в погребах устраивались в два яруса. Вместить всех страждущих сложно, пока один лежит наверху, другой внизу, а вместе, кто сидя, кто покатом, с каждым выпущенным снарядом, подхваченные взрывной волной, летят вместе с родной страной в преисподнюю.
Мамаша Валика перед очередным обстрелом демонстрировала боевую готовность, а именно жарила оладьи. Она нервно переворачивала их на сковороде, лила пахучее подсолнечное масло, ловко слизывала языком последнюю каплю с горлышка бутылки. Первый залп приводил мамашу в сильнейшее волнение, отчего оладьи подгорали. И только когда Лариса постукивала костяшками пальцев об оконную раму, старуха приободрялась, в глазах ее образовывался лукавый блеск.
С утра шипящие звуки орудий напоминали фейерверк. Пахло паленым саманом, землей, старым тряпками. Увы, погреб Валика не мог вместить в себя даже хозяина. Родители перебежками бросились к сестре, а Валик к крестному (не пустил), к соседу (каков хам!); показал кукиш и скрылся под землей. И только Лариса раскрыла свои жаркие объятия.
Женщина восседала на деревянном крыльце и красила ногти.
— Ну, — спросила Лариса, — что ты решил?
Валик как-то сразу осекся и замолчал. Лариса оглядела мужчину своей мечты и тут же подумала, что не лучше дождаться, когда закончатся снаряды у армии. Засев по балкам и ярам, солдаты начнут свой обед, и Валик в образовавшейся тишине воспрянет духом, что позволит ему, наконец, принять решение. Лариса улыбнулась так, как могла улыбаться только она: «продавливать» поставленную цель и просить прощения одновременно.