Я видел это. И пережил. Не повесился, не застрелился, не сошёл с ума...
Теперь живу ради зарубок. Мне нравится гладить их пальцами. Я украшу ими весь приклад. Уверен, что они видят меня и одобряют.
11
Я вспоминаю тысячу пустяков и каждая мелочь, связанная с нею, кажется мне бесценной. Шутя, Она говорила: «Если бы у меня были такие красивые ноги и ягодицы, как у тебя, то я бы на тебя и не посмотрела». Я радовался тому, что Она считала свои ноги короткими и толстыми, ягодицы жирными, нос длинным и не принимала мои возражения. Говорила, что я необъективный судья. Я же не сильно спорил, думая, чем больше у неё будет мнимых дефектов, тем надёжнее Она будет только моей. У меня-то от её коротких ног и толстых ягодиц в зобу дыхание спирало. Я её подушками любовался в любых наволочках и без. Живя с ней, я понял, насколько придирчиво и критично Она относилась к своей внешности. Излишняя придирчивость прекрасно уживалась в ней с самолюбованием. Она по-детски считала, что меха, бриллианты и дорогие машины украшают её. Мы оба любили дорогие духи и одеколоны. Подолгу выбирали их в магазинах, нюхая зёрна кофе, даже когда ничего не собирались покупать. Хотя в магазинах я обычно скучал и любовался её оживлением. По моим (до встречи с ней) меркам Она была плохо образованна. Редко читала книги, не слушала классическую музыку, не разбиралась в живописи. Я только сейчас понял, что женщинам и произведениям искусства это не нужно...
Джоконда не разбиралась в живописи, а Она любила футбол, семечки, таранку с пивом, хождения по магазинам и дурацкие передачи, типа «Рассмеши комика»...
12
Не помню, когда я обнаружил, что совершенно не брезгую её телом. Помню удивление от этого. Я не люблю, когда люди прикасаются к моему телу. Иногда, после рукопожатия иду мыть руки. А тут... Я даже дочерью её не брезговал. Доедал после неё и сок допивал. Я не любил, когда мать целовала меня в щёку. Всегда вытирал её слюни. После брата с сестрой никогда не доедал. Брат пользовался этим в детских корыстных целях. Обычно он, лизнув свои пальцы, дотрагивался до моих яблок и конфет и спокойно забирал их себе, а я, чувствуя себя ограбленным, убегал плакать. Она же кусала моё яблоко, совала мне в рот своё, и я не чувствовал отвращения. Я стал с нею одним телом и эта новая часть моего тела (в отличие от старой) была весёлой, жизнерадостной, терпеливой к боли и не брезгливой. Она ходила со мной в тренажёрный зал, даже истекая кровью. Как-то, не поверив ей, я увидел в душе ниточку. Меня же смертельно ранила любая простуда, во время которой Она терпеливо выхаживала меня. Теперь лучшую, любимейшую часть моего тела оторвали от меня осколками...
13
Мы любили телесную возню, самые невероятные переплетения тел.
Я затрудняюсь описать то, что доставляло мне такое удовольствие потому, что для описания индивидуального (мои чувства) сочетанием общего (слова) нужен талант. При отсутствии его со словами, путешествующими из головы на бумагу, происходит ряд волшебных изменений. Выходя из моей головы красивыми, возвышенными, одухотворёнными слова зачем-то заезжают в дешёвую, прокуренную гостиницу «на пару часов» и ночуют на запятнанных, заплёванных простынях. Утром, не умывшись, не почистив зубы, они продолжают путь к бумаге. Попав на неё, они уже выглядят заезженными, затёртыми, изношенными и звучат пошло. Даже слабых следов былой красоты, возвышенности и одухотворённости на них нет.
Я не могу сложить мозаику из слов, которая бы отражала то, что я чувствовал и переживал. Не могу описать мои ощущения, не могу передать моё настроение, почти молитвенное... Я просто Герасим, не способный рассказать о своём счастье и горе.
Как Она была красива! Я не становился перед нею на колени и не молился только потому, что не молился вообще.
Обычно мы начинали целоваться ещё одетыми и не спешили. Разбрасывания одежды, соития в коридоре или лифте, как в фильмах голливудских режиссёров, страдающих импотенцией, у нас не было. Даже после долгой разлуки. Выпить залпом, не почувствовав вкус дорогого напитка, а потом курить, рассматривая дно пустого стакана? Мы наслаждались друг другом не спеша, слизывая прелюдию, и доводя друг друга... до головокружения при попытке вернуться в вертикальный мир. Для разнообразия мы иногда глотали любовный напиток залпом, но, любя свободное парение, предпочитали затяжные прыжки...
14
Жизнь человека словно ребус, который при жизни — разгадать не дано. Только после смерти проступают все знаки, буквы и поступки. Чётко, рельефно, выпукло. Внутреннюю красоту её я увидел с опозданием, которое нельзя исправить. Сквозь слёзы поступки её приобрели законченность, завершённость. Я понял, как Она любила меня и баловала. Собой, своим вниманием и заботой, своими подарками... Она продумывала тысячу мелочей, которые, по её мнению, могли мне понравиться и сделать мою жизнь приятнее... Я даже не замечал, как они входили в мою жизнь, становились её частью, окружали меня невидимым, защитным коконом женской заботы.
Всё значение её в моей жизни я осознал, когда миллионы невидимых нитей, которыми моя жизнь срослась с её жизнью, вдруг оборвались. И нет сил, чтобы их склеить.
Где Она сейчас? В каких странах? На каких небесах? До сорока дней, говорят, душа её остаётся на земле. Может быть, видит меня. Видит, как я вырезаю зарубки... Ах, если бы можно было вырезать десяток, сотню, тысячу зарубок и оживить её? Тогда бы я работал быстрее и охотнее, дни и ночи... Тогда бы каждое движение ножом приближало меня к ней...
Самое ужасное, что ничего особенного для Донецка со мной не случилось. Я один из многих. Они всего лишь жертвы «большой политики». Всего лишь очередные трупы, осквернённые украинской и мировой ложью, списанные на донецких террористов и российских военных. Эта ложь над их могилой оскорбляет меня, оскорбляет их память. Я хочу кричать на весь мир о том, что их убили украинские военные, украинские избиратели, проголосовавшие за Порошенко, но меня никто не слышит...
Вчера мне позвонила её подруга. Сказала, что предлагала ей переехать в более спокойный район Донецка. (Она мне об этом не говорила.) Плакала в трубку, что её лисичка погибла, что она не может в это поверить и прочее. Я никогда не называл её лисичкой. Даже не знал, что кто-то так называет её. Что-то в ней было от лисички, особенно когда Она смеялась...
15
Мы открываем сезон: сидим в парке и пьём пиво с орешками. Первое пиво в этом году. Весеннее солнце пригревает спину и затылок. Небо синеет сквозь жидкие кроны деревьев и в просветах между ними. Женщины ведут за руку детей, мужчины — женщин. Подростки катаются на велосипедах и скейте. Кто-то сзади весело кричит. По бутылке мы уже выпили. Я приношу ещё две и свинчиваю крышки.
— За всё хорошее, — дотрагиваюсь до её бутылки донышком своей.
— С весной тебя.
Я одним движением отливаю в рот полноценный глоток пива. Она по-женски смешно вытягивает шею и губы к горлышку бутылки, из которой пытается пить как из узкого стакана.
— Когда я тебя научу пить пиво из бутылки?
— Чему б хорошему научил, — с досадой говорит Она, вытирая платком подбородок и шею.
— Пиво из горла вкуснее.
— Я воспитанная женщина, и пить пиво из горлышка не приучена. Лучше б стаканчики купил.
— Надо работать над расширением диапазона твоей сексуальной, пардон, культурной приемлемости.
Она хочет упрекнуть меня в пошлости, но пожилая женщина просит пустые бутылки, стоящие возле нашей скамейки. Я, не глядя, киваю. Женщина сливает остатки пива и с лёгким стеклянным стуком кладёт бутылки в матерчатую сумку с мокрыми пятнами на дне.
— Санитары парков.
— А мне их жаль, — печально говорит Она.
— Мне тоже, но от меня ничего в этой стране не зависит. Я стариков не обворовываю и почти даром лечу.