Чуть перекосившись, Телицкий зашаркал к дому. Ведро жестяным боком, прикасаясь, холодило голень.
— Вы не свалились там? — спросила его Людка, поднимая голову с подушки.
— Нет, — выдохнул Телицкий.
— А мы уж хотели Юру звать. Колодец- то глубокий здесь. Думаем, вдруг вы утопли. Или сломали чего.
— Спасибо за заботу.
— Вы чаек по доброй-то душе на обратном...
Телицкий остановился.
Колкие слова так и вертелись на языке. «Сука старая» — было самым приличным словосочетанием. Лежат они, разлеглись...
— Христа на нем нет! — сказала Мария Никифоровна. — Убийца он!
Вздрогнув, Телицкий с ведром подступил к лежакам.
— Я ни в чем не участвовал, — процедил он, чувствуя, как пылают щеки. — Ни в чем! Нигде! Мне вообще похрену! И область ваша тоже! Как хотите. Вы — сами по себе и я — сам по себе. Я ни с кем не воюю!
— А что вы тогда здесь делаете?
Похожий на отца Макар Ильич, нацепив очки, смотрел на Телицкого подслеповатыми глазами. Мир дробился по краям толстых линз.
— Ничего, — сказал Телицкий, отворачиваясь, — воду ношу.
— Вот и носи, сынок.
— Вот и ношу!
Свечкин успел вымыть всю комнату и возил шваброй уже у самого порога.
— Куда? — спросил Телицкий.
— В кастрюлю, — показал Свечкин. — И в бак, что останется. Нет, погодите, у вас ноги грязные.
Он отобрал у Телицкого ведро.
От стены, не мигая, смотрел Всеволод.
— Я не воевал, — сказал ему Телицкий.
Всеволод сжал кулак.
— Я журналист, — сказал Телицкий. — Вы слышите меня? Этим враждебным отношением вы никому лучше не сделаете. Тем более, что всюду декларируется курс на сближение, на общее единение какое–то.
Свечкин перелил воду в кастрюлю, стоявшую на печи.
— Всех вас... — процедил вдруг Всеволод, краснея трясущимся лицом. — Всех вас в землю, в ад, в самое пекло!
Ненависть его была оглушительной.
— Вот спасибо, — холодея, сказал Телицкий, — а я вам воду тут...
— Не слушайте его, Алексей, — сказал Свечкин.
Он наполнил стоящий на табурете бак едва на треть, вода, во всяком случае, закончилась быстро, и передал ведро журналисту.
— Еще? — глянул исподлобья Телицкий.
— Если можно.
— Там, во дворе, чайник просят.
— Возьмете?
Телицкий нехотя кивнул.
— А чашки я им сейчас вынесу, — сказал Свечкин.
— Они могли бы и сами.
Свечкин улыбнулся.
— Алексей, они старые, им тяжело.
— А я? — повысил голос Телицкий, снимая горячий чайник с подставки. — Мне, получается, легко? Просто порхаю!
— У вас что, родителей нет?
— Есть, мать. Желает донецким и луганским гореть в аду, вот как этот ваш... — Телицкий дернул подбородком в сторону Всеволода.
— Простите ее, — сказал Свечкин.
Просветленный!
— Да бог с ней, — сказал Телицкий. — Я уже не обращаю внимания. Так, звоню иногда, интересуюсь, жива ли. Пойду я.
Он вздохнул, досадуя на то, что, возможно, наговорил лишнего, и выбрался наружу. Молча бухнул чайник на стол и завернул к колодцу.
Еще одно ведро.
Мышцы плеча заныли от непривычного напряжения. Ворот скрипел — да-вай, да-вай. Телицкий давал. Выловил, отцепил, понес.
Свечкин оделял стариков чашками.
— Я бак придвинул к порогу, — сказал он. — Сразу и лейте.
— Деньги бы с вас брать, — выдохнул Телицкий.
— Украина пенсии зажала.
— Да я так.
Телицкий зашел в дом, сдвинул плечом полог и, оставляя грязный отпечаток, встал одной ногой на тряпку. Желтый эмалированный бак вобрал ведро воды и не подавился.
— Эй, господин украинец, — позвал лысый Михаил Степанович с лежака.
— Я — журналист, — сказал Телицкий.
— Да мы знаем. Ты объясни, чего вы за нас цепляетесь?
— Я — не цепляюсь.
— Разве ты не украинец?
— Украинцы все разные.
— А кто ж нас бомбит тогда?
— Не знаю, я не участвую, это без меня. Понимаете, без меня! Не коснулась мобилизация! Не скачу, не стреляю!
Михаил Степанович наклонил голову, выпятил губу.
— Точно украинец.
— Вы знаете... — Телицкий стряхнул грязь с ботинка на чистый пол. — Мне воду носить надо. Между прочим, для вас.
— А совести нет.
— Вы сговорились что ли? — взорвался Телицкий. — Это я разве виноват, что у вас тут ни света, ни хрена нет? Что вас все бросили, и только Свечкин надрывается и обихаживает эту богадельню? Блаженный выискался тоже! А где власть ваша? Где эти... Захарченко, еще там... Где? Я вот здесь, а они — где?
— Алексей, — Свечкин, появившийся за спиной, тронул его за плечо.
— Да идите вы! — дернулся Теплицкий. — Я-то что?
Он выломался из тесных сеней на крыльцо, плюнул, в последний момент сдержал руку — а так бы взлетело ведро в зенит и ухнуло вниз, на отдыхающих. Потом приписали бы подлое преступление против жителей Донбасса.
В бурьяне, у колодца, ему стало полегче.
Дергало сердце: вот какого хрена претензии — к нему? Он — Порошенко? Яценюк? Климкин? Кто там еще?
Трава успокоительно шелестела: забудь. Завтра ты уже будешь в Киеве. А эти старики, Свечкин, водитель Коля останутся дурным сном. Пути разойдутся, и ты просто вычеркнешь командировку из памяти.
Он устало поднялся.
Дзон-н! — поехало ведро. Что бы ни говорили, а воды он им наносит. Чтоб захлебнулись. Полную ванну!
Телицкий представил, как Свечкин сгружает в гигантское чугунное корыто всех этих немощных любителей свежего воздуха, сверху еще Всеволода на лежаке, а снизу, потрескивая, начинают одеваться ярким огнем дрова. Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, старые?
Да, кровожадно, да, апокалиптично. Довели.
Ведер десять Телицкий относил на автомате — крутил ворот, снимал с крючка, шел к ванне, отпихивая тепличный целлофан, и вливал воду в ненасытную утробу. Свечкин мелькнул было на периферии зрения, но ничего не сказал. Мог ведь сыронизировать, мол, чудо чудное, украинец — и работает.
Хотя сам он тоже... Или он уже не украинец? Перепрофилированный украинец? Переобувшийся в прыжке?
Воды в ванне словно и не прибавлялось. Пробка вроде бы держала. Насмешливо плавали по поверхности листики и травинки.
Телицкий вспотел.
Он сделал еще четыре ходки, уже задыхаясь и на подгибающихся ногах. Чугунный монстр наконец соизволил заполниться на треть. Телицкий даже похлопал его по черному боку, безбожно пачкая руку.
Распогодилось. Небо сделалось синим, светлым. В него бессильно пыхала дымом печная труба. Где-то далеко бухнуло, но Телицкий даже не обратил внимания. Ну, бухнуло. Мало ли придурков на свете?
Пот полз по лбу и по щекам, ветерок остужал кожу.
Телицкий стоял и смотрел, как лежат старик и старухи. К ним вышел услужливый Свечкин, поставил на стол баночку гуманитарного варенья, подсел к Марие Никифоровне. Она, приподнявшись, обняла его за шею.
А не геронтофил ли он? — подумал Телицкий.
Но все оказалось проще — Свечкин подхватил старуху под колени и на горбу потащил ее в дом.
Я — маленькая лошадка, завертелось у Телицкого в голове.
Нет, это от души. Он их, наверное, и в туалет и по прочим делам так таскает. Еще бы за раз двоих брал. Особая областная кавалерия. Нет, такси. А сейчас я покажу вам наши достопримечательности...
И-го-го!
Телицкий шагнул к колодцу.
— Алексей, — услышал он голос Макара Ильича, — вы не могли бы...
Это был подлый, прицельный, беспощадный вопрос в спину. Интересно, можно ли накрыться ведром и отползти туда, где бурьян погуще?
— Да? — выдохнув сквозь зубы, повернулся Телицкий. — Вы тоже претендуете на перевозку на закорках?
— Нет, что вы! — отклонился на лежаке Макар Ильич. — Я за Ксению Ивановну попросить хотел. Вот ее бы...
Телицкий вздрогнул. Ему почему–то вспомнился Гоголь с его «Вием». Ездила, ездила на честном парубке Хоме Бруте ведьма, пока не заездила.