Перекреститься что ль?
— Я лучше воду, — криво улыбнулся он. — Сейчас Юрий появится, отнесет, как он умеет. А я с лежаками подключусь.
Вдалеке бухнуло снова.
— Вот чего они стреляют? — подняла голову Людка и выпростала руку из-под одеяла. — Вот чего? — она направила ее ладонью в небо, словно обращаясь к кому-то там живущему. — У них расписание или так лупят? Или пьяные там все? Они по кому бьют?
— По Горловке, кажется, — сказал Макар Ильич.
— Зачем?
— Дьяволы, — подала голос Ксения Ивановна. — Вот и весь ответ.
Телицкий предпочел вернуться к колодцу.
Перевернул ведро, сел, достал сигареты. Закурил, наблюдая сквозь бурьян, как появляется блаженный Свечкин и подхватывает Ксению Ивановну. Ее он бережно понес на руках, видимо, не уверенный, что она удержится на спине.
Телицкий скривил рот.
Сука, подумалось ему. Какое, к чертям, интервью? Что спрашивать-то? Не хотите ли вернуться? Ага, хочет он, аж торопится! Каким видите свое будущее? Что пожелаете читателям нашей газеты? Дружите ли вы с головой?
Телицкий выдохнул дым и понял вдруг, что тошно ему вовсе не от вопросов, которые надо задавать, а от предполагаемых ответов.
И ведь не ясно, кто будет выглядеть идиотом.
Он затянулся. Вопрос: а такие ли они другие? Все люди разные. Свечкин — просветленный. Бусыгин — сука. Старики — слабые.
Нет, все же донецкие и луганские — упертое дурачье. А мы тогда? Может мы тогда... Если с другого ракурса?
— Алексей!
Телицкий вздрогнул и поднялся.
— Что?
Свечкин махнул ему рукой.
— Давайте лежаки занесем.
Лежаки были пусты. На столе, в окружении чашек, топорщила золотистый край распотрошенная пачка печенья.
Обтирая носки ботинок о траву, Телицкий подошел. Они взялись за перекладины.
— Много наносили? — спросил Свечкин.
— Ведер пятнадцать.
— На ванну около сорока нужно.
Телицкий стукнул каблуком о крыльцо.
— Кому нужно?
— Им, — качнул головой на дверь Свечкин.
Телицкий промолчал. Синхронно приподняв лежак, они втиснули его в дверной проем.
— Ну а кто, если не мы? — спросил Свечкин.
Одеяло упало, Телицкий едва не наступил на него.
— А других нету?
— Видите же.
Они поставили лежак у печки. Свечкин вернул одеяло на место. Старики и старухи, рядком сидящие за придвинутым столом, ели вареную картошку, кто ложкой, кто руками. У Марии Никифоровны размотался бинт и лежал в миске экзотическим гарниром. У Всеволода в жуткие складки сбивалось родимое пятно. В двух банках краснели маринованные помидоры.
Вышли за следующим лежаком.
— Не понимаю, с какой радости, — сказал Телицкий, — никто ж ничего, ни Россия, ни Захарченко. Какой-то мазохизм.
Свечкин вдруг светло улыбнулся.
— Я расскажу. Они лягут после обеда, и у нас будет время.
— Я надеюсь.
Они занесли и расставили лежаки. Запахи еды мешались с запахами лекарств, белья и слабого, идущего от полов лимонного аромата.
— Перекурим? — спросил Телицкий.
— Вы идите, я сейчас, — сказал Свечкин.
— Ясно.
Телицкий вышел на крыльцо, подставил лицо нежаркому солнцу, ощущая, как мягкая усталость разливается по плечам. Наносился. Обслужил. И где хоть слово благодарности? Жди до морковкина заговенья.
Курить расхотелось.
Телицкий достал телефон и побрел к дороге, пытаясь поймать хоть одно деление на значке связи. Мимо и мимо.
Он свернул, поднялся из низинки в разбомбленную пустоту. Не ловило. А к вечеру, пожалуй, и разрядится.
Телицкий зигзагом прошел чуть дальше, и деление вдруг вспыхнуло и погасло. Шаг назад, шаг в сторону — ничего. Он поднял трубку над головой, прошел назад к домам в низинке.
Загорелось.
Почему он набрал номер матери, а не редакции — бог знает. Видимо, среди стариков подныла душа: она-то там как, без тебя? Забыл?
— Мам?
В телефоне шипели помехи.
— Алло?
Голос матери был резок. Он представил, как она, привстав на кровати, хмурит лицо, пытаясь разобрать сквозь шипение, что ей говорят.
— Мама, это Леша. Как ты?
— Я — хорошо, — несколько отстранено сказала мать. — А ты где?
— Я в командировке, на Донбассе.
Телицкому приходилось кричать, он почти физически ощущал, как слова продираются сквозь расстояние.
— Где?
— В командировке! Под Донецком!
— Убивай их, — сказала вдруг мать. — Они не достойны... Это другие люди... они сами... дох...
Связь прервалась коротким гудком.
— Алексей.
Телицкий обернулся, пряча телефон в карман.
Свечкин, стоящий у одноногого столика, показал ладонью на расставленные тарелки.
— Пообедаем?
— Да, — кивнул Телицкий, возвращаясь, и смущенно объяснил свою отлучку: — Матери звонил.
— Дозвонились?
— Нет.
— Здесь плохо ловит.
— Я понял. И электричества нет, не зарядиться.
— Подкиньте чурбачок, — попросил Свечкин.
— Ага.
Подпнув один чурбак Свечкину и взяв из кучи второй себе, Телицкий запоздало сообразил, что куда-то сюда вчера вечером мочился.
В тарелках лежало по три небольших картофелины, по куску тушеного мяса из банки, в осколках жира, и по помидоринке.
— Не густо, — сказал Телицкий, обтирая ладони о джинсы.
— Чем богаты.
Свечкин подал ему тонкий ломтик хлеба.
— И хлеба у вас — в обрез, — констатировал Телицкий.
— Завтра Николай привезет.
— А вы как наседка.
Свечкин пожал плечами.
Несколько минут они молча ели. Картошка уже остыла, а мясо так и вовсе было холодным. Помидорка понравилась Телицкому больше всего.
— В зоне разграничения нас покормили гречневой кашей, — сказал он. — А в Киеве стало много бомжей.
— Бывает, — сказал Свечкин.
— Мне кажется, мир катится ко всем чертям.
— Умирает то, что должно было умереть.
— Вы про Украину?
— Про то, во что она превратилась.
— Хорошо, — Телицкий отставил тарелку, — во что же она превратилась? Во что я превратился вместе с ней?
Свечкин посмотрел на него, сосредоточенного, напружинившегося, своими теплыми, светлыми глазами и подвинул бутылку минеральной воды на ноль-пять литра. Телицкий скрутил колпачок, отхлебнул из горла.
— Ну же. Честно.
— Вас никогда не пытали, Алексей?
Телицкий на мгновение задохнулся.
— Кх-что?
— Всеволода вот пытали, — тихо проговорил Свечкин. — Он увидел, как нацгвардейцы тащат к себе в грузовик двух девчонок и сказал фашистам, что они фашисты. Ну, его, значит, ногами отбуцкали и погрузили тоже, всех вместе отвезли.
От копчика к загривку Телицкого продрал холодок.
— Мы рядом стояли. Они в четырех домиках, мы в поле, в палатках. Их человек пятьдесят, нас сорок при пяти гаубицах. Все свои, ходили друг к другу.
Лицо у Свечкина осунулось.
— Пил я тогда много, — сказал он с глухим сожалением. — Поймали, мобилизовали, оформили, приставили подносчиком снарядов. Мне что? Майдан! Свобода! Украину не любите? Ночью лупим куда–то, днем пьем. Как в дыму...
Он накрыл ладонью глаза, отнял. Телицкий поразился, какой болью вдруг сжало его лицо.
— Мы же и сюда куда-то лупили. Не знаю... Весело было, придурку. Орешь: «За ридну Украину!», вокруг такие же черти скачут, скалятся, гаубицы бухают, двадцатикилограммовые гостинцы шлют. Думаешь, по войскам?
Свечкин усмехнулся.
— Это не пропустят, — сказал Телицкий.
— Дальше рассказывать?
— Да.
Свечкин повертел в пальцах пластиковую ложку.
— Там уже и не просыхаешь. Голова гудит, голоса шепчут, тебя все время тащит куда–то, как на чужих ногах, а земля из-под них выворачивается, будто тоже участвует в этом... в конкурсе «Кто не скачет, тот москаль». У гвардейцев чуть в стороне погребок был вырыт, яма листами железными накрыта и землей присыпана. Электричество, печка-буржуйка, койки деревянные. Пыточная. Тропка еще такая, натоптанная...