— Чего?
— Закройте, закройте, — попросил Свечкин.
— Будете, как Круглов?
— Я не умею.
Телицкий запустил пятерню в волосы. Другие люди! Дру-ги-е.
— Хорошо, я закрою, и что?
— Я вам объясню, — сказал Свечкин.
Телицкий подвернул чурбак, чтобы сесть удобнее, посмотрел на собеседника, спокойно выдержавшего взгляд, выдохнул и закрыл глаза.
— Все.
— Теперь дышите медленно и глубоко и опускайтесь как бы в себя.
— В детство?
— В то, что вас составляет. И не разговаривайте.
Телицкий кивнул.
В темноте под веками распахнулась воронка, окаймленная чуть синеватыми краями. Вот она сделалась ближе, и край ее уплыл в сторону и вверх.
— Спросите себя, кто вы, — сказал Свечкин.
Кто я? — мысленно выдохнул Телицкий.
Путь вниз во тьме отмеряли сиреневые и зеленые кольца. Ветер играл волосками на руках.
Кто я?
Телицкий, Алексей Федорович, семьдесят девятого года рождения, по национальности — украинец. Так в паспорте записано.
Паспорт мой — с трезубом.
Глупый вопрос, кто я. Человек. Со своими желаниями и нуждами. С мечтами. С усталостью. С головной болью. С матерью, которая смотрит телевизор двадцать четыре часа в сутки, а там: зрада — перемога, перемога — зрада, мы тихонечко, на коленях ползем в Евросоюз, ну, поза такая, что ж поделаешь!
Кто я...
— Подумайте, в чем состоит смысл вашей жизни, — приплыл голос Свечкина. — Ради чего вы живете. И чего вы боитесь.
Тьма дрогнула.
Боюсь... Телицкий незаметно сжал пальцы. Смерти я боюсь. Одиночества боюсь. Увольнения боюсь. Голода, холода, отравления...
Сука, в колодец упасть — боюсь.
И почему я не должен этого бояться? Кто поможет мне? Никто! Может, Петр Алексеевич Порошенко озаботится рядовым журналистом? Хрен! Путин снизойдет?
Я один. Всегда. Всюду.
Потому что во всем цивилизованном ми...
Телицкий замер, оборвав мысль.
— Вставай, страна огромная, — вдруг пророс в нем тихий, но твердый голос Свечкина, — вставай на смертный бой...
Темнота всколыхнулась, комок подкатил к горлу.
— С фашистской силой темною...
Воронка спазматически сократилась, нанизывая, тесно сбивая вокруг Телицкого цветные круги. Мягкий сумрачный свет протек в нее сверху.
— С проклятою ордой.
Телицкий не уловил, когда рядом вытянулись темные, чуть подсвеченные фигуры. Мужские, женские, детские. Они встали, они гигантскими крыльями распахнулись за плечами в бесконечно-длинном строю.
В кольчугах и со щитами, с копьями и стягами. В стрелецких кафтанах с пищалями и бердышами. В шубах и в платках. В рубахах и в штанах. В гимнастерках и в галифе, с винтовками и связками гранат. В сарафанах. В мундирах. В кителях. В бинтах. Изможденные и серьезные. Веселые и спокойные.
Мертвые и живые.
Они смотрели строго и безмолвно. Они словно ждали чего-то от Телицкого. Не лица — лики, наполненные светом.
— Пусть ярость благородная...
Телицкий заплакал.
От стоящих за ним шло тепло и неистребимая, непонятная, непоколебимая уверенность в правоте, в жизни, в победе.
В единстве.
— ...вскипает, как волна...
Гимн тяжелой волной ходил в Телицком, какие-то древние нечистоты вымывая с души. Он стиснул зубы.
Кто я? С кем я? Зачем я?
Страшно, господи. Страшно. Нет во мне ничего, одна пустота.
Выдержу ли?
Телицкий с трудом разлепил глаза и торопливо, ладонью, отер щеки. Свечкина напротив не было. Ни Свечкина, ни тарелок на столе.
Вот и хорошо, подумалось Телицкому. Замнем. Никто не видел.
Тело еще дышало, еще жило гимном. Злость, скорбь, воздаяние. Идет война народная... Вот оно как.
Телицкий попробовал встать и неожиданно почувствовал себя дурно. Солнышко пробежало за облаками, тошнотворно прошелестел бурьян. Телицкий едва не завалился, но кто-то мягко подпер его ладонью.
— Спасибо, — кивнул невидимому помощнику Телицкий.
Обернулся и никого не увидел.
— Алексей! — крикнул с крыльца Свечкин. — Вы как?
— Плохо.
— Что?
— Мне бы полежать.
Свечкин слетел по ступенькам.
— Слушайте, у нас никаких лекарств... — подставив плечо, он заставил Телицкого подняться. — Валериана если.
— Бросьте на кровать, и я сам...
— Дотерпите до завтра?
Телицкий кивнул.
— Наверное, напекло. Солнце у вас... другое.
В проплывающих мимо предметах кое-как угадывались ступеньки, дверь, полог, темная, заставленная лежаками комната. Потом словно само собой накренилось, обрело жесткую, ребристую структуру пространство, сверху опустилось, укутало одеяло. Оказалось, что только что было холодно, а сейчас тепло.
— Чаю? — возник перед глазами Свечкин.
— Да, — улыбнулся Телицкий, — было бы хорошо.
Уснул он, чая так и не дождав99шись.
Спал плохо. Холод проникал из реальности в сон, снился заснеженный лес, треск сучьев, какие-то тени. Перед пробуждением он вдруг увидел Натку Симоненко, которая встав над ним, спрашивала: «Где интервью, Телицкий? Мы же у тебя из твоих гонораров будем грант вычитать, чтоб ты пропал!»
Телицкий послал ее в задницу.
Прихватив одеяло, в темноте он выбрался из кладовки. Ноги подгибались. Голова была тяжелая.
— Вы куда? — спросила его Ксения Ивановна, что-то читая при свете свечи.
— Посижу во дворе, — сказал Телицкий.
Небо было чистое, звездное. Над шапкой далекого леса рассветным провозвестником плыло зеленоватое свечение.
Ни сигарет, ни желания курить. Кто я? Какое уютное безумие — быть украинцем. Никому не должен, но все, по гроб жизни...
Маленький, куцый мирок, похожий на могилу. Но свой. Частный. Не замай!
Телицкий вздохнул, пошатал зачем-то стол и пошел к колодцу. Нашарил ведро, повесил на крюк, сказал вслух: «Ну, дурак я» и взялся за ворот.
На ванну потребовалось еще восемнадцать ведер.
Привычные мысли куда-то сдриснули, и Телицкий просто считал ходки туда-обратно. Одна. Вторая. Седьмая...
Свежий ветер путался под ногами, дышал в лицо.
Странно, Телицкий не чувствовал усталости. Вернее, чувствовал, но она обреталась где-то на периферии сознания. А вот петь или смеяться в голос хотелось неимоверно, он с трудом сдерживался.
Накормили чем-то, весело думалось ему. Ну не может же быть, чтобы само... Легко на сердце от песни веселой...
Последнее ведро Телицкий приволок в дом и, стараясь не шуметь, поставил у двери. Снял ботинки, осторожно пробрался в кладовку, посмотрел на спящего Свечкина и потом долго сидел перед кружкой остывшего чая, вспоминая деда, выколупывая из памяти, какой он был, где воевал, не рассказывал ведь почти ничего своему внуку, хмурился, усы седые, правая рука без пальца, медали.
Пусть ярость благородная...
Разбудил его звук клаксона: би-ип! би-би-ип! Телицкий не поверил, вскочил, пробился через старух на крыльцо.
— О! — словно старому знакомому закричал Николай, выбираясь из «лэндровера». — Какие люди! И как оно?
— Нормально.
Спустившись, Телицкий пожал протянутую ладонь.
Николай открыл багажник. Вместе они перетаскали продукты, туалетную бумагу, одежду, кипу журналов, железные уголки в дом.
— Интервью взяли? — спросил Николай.
— Взял, — кивнул Телицкий.
Свечкин появился из-за дома, голый до пояса, потный, с лопатой в комьях земли.
— Грядки устраиваю, — сказал он, здороваясь с водителем. — Потом еще повыше под картошку соточку бы перекопать.
— Я окончательно договорился, — сказал Николай. — В мае завезут брус, в июне-июле жди бригаду. Может, еще я с мужиками подъеду.
— Чаю попьешь? — спросил Свечкин.
— Ага. Перекурю только.
Телицкий воспользовался моментом и полез в салон на переднее сиденье.
— Я посижу пока?
Николай усмехнулся.
— Так не терпится?
Телицкий не ответил. Пахло освежителем и нагретым пластиком.