Мир встретил ее сумрачным, безнадежным небом без солнца, грязью и сыростью. Двор было не узнать. Всюду груды битого кирпича, искореженного железа, щепы и стекла. Дом был разрушен, лишь кое-где торчали остовы обшарпанных стен, словно уродливые сталагмиты, тянущие свои щупальца к свинцовым тучам. Он лежал на израненной воронками земле огромной, безобразной мусорной кучей, в которой теперь ни за что не отыскать книжку братьев Гримм. Умочка готова была расплакаться, но в этот момент со стороны дороги послышался шум людского моря и фырканье разворачивающихся автобусов. Наверное, Горловка где-то там. А может мама вернулась, чтобы забрать ее? Она побежала, сколько хватало сил к шоссе, где возле остановки собралось до двух сотен теперь уже бывших жителей Углегорска.
Город был мертв. На последнем издыхании он вытолкнул из своих подземелий и подвалов этих счастливцев (или несчастных), кого сумел укрыть от всепроникающей смерти, онемел и замер. Жизнь в нем остановилась. Будь он большим, как Донецк или Луганск, возможно, он пережил бы эти дни и выжил. Но «Углик» был крошечным, невзрачным, ничем не примечательным, кроме своих трудолюбивых жителей. Всего лишь несколько суток жестоких боев превратили его в призрак.
Подъехали еще три больших военных грузовика. Умочка подбежала к толпе. Никто не обратил на нее внимание. То тут, то там раздавались глухие рыдания, вперемежку с гомоном и суетой. Всюду были видны узлы, тюки, клетчатые, цветастые челночные сумки — символ нищеты и страданий — дети, подростки, старики и старушки, кошки, собаки, попугаи, даже аквариумные рыбки в трехлитровой банке. Люди, для которых прошлая жизнь закончилась и тут же, на разбитой остановке, начиналась новая, спешили быстрее убраться от взрывов, взяв с собой, что можно было взять, оставив остальное в воспоминаниях.
Мамы нигде не было. Ополченец со шрамом приметив девчушку в грязной кремовой курточке, подошел к ней, вытащил из кармана яблоко и присел на корточки:
— Держи. — Затем спросил: — Как тебя зовут?
Умочка набралась храбрости, взяла яблоко и сказала едва слышно:
— Умочка.
— Умочка... А где твои родители? — И не дожидаясь ответа, выпрямился и спросил громко:
— Чей ребенок?
За несколько кварталов раздался взрыв, затем еще один — громче и ближе. Земля вздрогнула, из еще кое-где целых окон неподалеку посыпались остатки стекол — начинался новый обстрел. Люди на остановке запаниковали, женщины зарыдали в голос.
— В кузов быстро! — рявкнул Меченый и толкнул рядом стоящего мужчину в кожаной куртке к грузовику.
Кто-то залег в мерзлую грязь. Ополченцы поднимали их криками по матери, кому не помогало — пинками и толкали к грузовикам. Остальные принялись, не теряя ни минуты сами грузиться в транспорт.
Умочка боясь, что ее бросят здесь, заплакала и сказала сквозь слезы как можно тверже:
— Мне нужно в Горловку. Меня там мама ждет.
Ближайший к ним автобус был уже полон, но Меченый не растерялся — подхватил ее и передал на руки женщине в дорогой шубе, сидящей у двери.
— Возьмите. На месте разберетесь, что...
Затем постучал по стеклу и замахал руками, давая знак водителю:
— Гони быстро! Сейчас сюда прилетит! Быстро! Быстро!
Автобус поспешно ретировался.
Умочка сидела на коленях у незнакомой женщины, пытающейся расспросить ее о чем-то, но из-за гвалта ничего не слышала. Она смотрела в окно, на черные поля и проплывающие мимо редкие, израненные деревья, которые, казалось, машут ей вслед голыми ветками и желают доброго пути, ела яблоко и по лязгу гусениц с противоположной стороны, считала проносящиеся танки.
Она ехала к маме.
Найдет ли она ее? Увидит ли вновь?
Будем верить.
Кирилл Часовских (Крым — Луганск)
Корректировщики
Ночью небо распухало грохотом, и кололось крупными кусками, медленно опадая вниз. Не успевшие съехать из города обыватели замирали на месте и отпрыгивали от оконных рам подальше, в коврово-кафельные утробы малогабаритных квартир. Улицы были пустынны. Изредка по ним проносились машины в пятнах и полосах неопределённого цвета, изображающих из себя камуфляж. Июль подходил к концу.
Кабинет бывшего гражданского ведомства был приспособлен под кабинет спецслужбы примерно так же, как бывший пафосный джип снежно белого цвета приспосабливают под нужды войны. Но если машину просто измазали побелочной кистью аляповатыми пятнами, то в кабинет притащили невесть как сохранившийся портрет Феликса Эдмундовича с хитрым прищуром и приклеили к блеклым обоям топографические карты. На стене висели две разгрузки, у стола валялся бронежилет 4-го класса. На разлапистом сейфе грудой лежали тубусы «мух». Все стулья были чрезвычайно хлипкие, с разболтанными ножками.
Поэтому начальник батальонной разведки, мощный мужчина в горке, весь увешанный разнокалиберным железом, предусмотрительно уселся сразу на два из них, прислонённых к стене для вящей устойчивости. Позывной у него был хороший, боевой. Звали его Боря, но вообще сам он предпочитал именоваться «Гром».
«Гром» пришёл поговорить о мировой политике, о духовных исканиях, о придворных интригах, о королях и капусте. Но вообще, предполагалось, что он докладывает оперативную информацию.
— Они заменили всех англосаксов на поляков и прибалтов. Блэквотерсы и все остальные своих бойцов вывели. Ещё артиллерия у них появилась иностранная.
— Это как? — первый оперативник, который за полтора месяца наслушался историй о королях и капусте на год вперёд, старался выглядеть заинтересованным и умным, чтобы не обидеть заслуженного командира. Борю он, на самом деле, уважал, потому, что Боря, может, и отличался несколько неумеренной фантазией, но зато умел бесшумно двигаться на пересечённой местности, чуял растяжки и в рискованные рейды ходил с видимым удовольствием.
— Они стали по-другому стрелять совсем. Так стреляет арабская артиллерия, я знаю точно. Мы, когда в Египте были на задании, видели, как они работают. Ни с чем не спутаешь.
— А что, Боря, у арабской артиллерии какой-то особый почерк стрельбы?
— Ну да, а как же! Они теперь чётко работают по квадратам, кладут вот так, так и так, — Гром посредством пальцев и поверхности стола реалистично изобразил характер попаданий артиллеристов по боевым порядкам ополчения, — а потом они смещаются и уже отсюда делают вот так и вот так. Я вам точно говорю — у них там арабские наёмники теперь. Они бы сами так не смогли.
Возникла пауза. Обитатели кабинета, считающиеся одновременно и разведчиками, и контрразведчиками, внимательно рассматривали мужественное лицо «Грома» и впечатляющую картину артналёта, воспроизведённую им только что.
— Боря, знаешь, последние великие победы арабской артиллерии относятся где-то к XIV веку, кажется, что-то связанное с Кордовским халифатом...
— Да вы просто не понимаете! Раньше они стреляли как попало, а теперь вот так и вот ещё так! — Боря для убедительности снова повторяет на столешнице свою комбинацию из пальцев и листиков.
— Не, это понятно. Но, может, просто молодой украинский лейтенант нашёл старое, советское пособие по стрельбе и сделал всё так, как рекомендовал делать преступный коммунистический режим?
— Нет, исключено. Арабская артиллерия точно так же стреляла и в Египте. Наши так не могут. Это их школа, арабская. Я ж говорю, что видел это всё, знакомый стиль.
— И как? Успешно?
— Конечно! Знаешь, как они тогда жидам наваляли на Синае?
— Боря, а ты какого года рождения?
— 1972. А что?
— Да не, просто спросил.
Второй контрразведчик, не доверяя собственной памяти, тихонько ввёл во всезнающий «Яндекс» поисковый запрос, и уже через несколько секунд бегло просматривал историю Арабо-Израильских войн. По всему выходило, что младенец Борис под бомбами израильского агрессора подносил снаряды доблестным арабским артиллеристам, ведущим бои по освобождению пустынного Синайского полуострова. Мало того, что подносил, так ещё и запомнил, как и куда они стреляли. И всё это — с редкими отрывами к мамкиной титьке. Впрочем, в ополченцах кого только не встретишь. В том числе и боевых карапузов, воевавших в самых экзотических местах и подразделениях.