Сохранившиеся в архивах открытки Саве, написанные из Финляндии, веселые, даже счастливые, подтверждают ее слова.
«Привет от Саве. В ожидании шницеля по-венски пишу послание на станции Териоки. Затем пойду к Греховым. Оттуда на берег моря «погрустить». Дела мои скрипят, но бодрости не теряю. Очень был обрадован, что «Вора» моего напечатали в «Новом журнале для всех» в июньской книжке или, кажется, майской. На днях выйдет. Фаро пишет, что от Лели имеет бодрое письмо...»
«Углубляясь в недра Финляндии, проездом обедаем в этом самом месте. Шлем привет! Им сирелис! Карл, Саве».
И еще: «Мариновать буду зуб бизона и вышлю почтой. Увы, дождь не пошел, и Карл всю дорогу вез калоши под мышкой. Охота на крокодилов была удачна.
Очень жалеем, что вас нет с нами. Все финны белые, а глаза голубые, как воды Саймы...»
Итак: горяч и весел, жизнелюбив. Я задаю Фаро Минаевне вопрос об отношениях Саве и Лели, вопрос, может, не слишком деликатный, но я его задаю. И получаю такой ответ: «Леля была мохгрова ахчик (то есть княжеская дочь). Я-то вышла замуж за инородца, я ни на что не обращала внимания. Да и отец у нас очень просто ко всему относился. А у них - традиции. Бабушка Бегума Петровна носила национальное платье, выглядела как заморская принцесса. Леля всегда беспокоилась, что скажут братья. Что скажет Тигран-ехпайрик, Тигран-братик, как он будет реагировать».
Что же, традиции вещь сложная. Хотя братья здесь ни при чем, братья тоже были революционеры. Ответа нет, скажем просто - судьба.
Теперь - «тетя Люси». Люси Семеновна Гукасова, Ленинград.
Бывшая барская квартира, тяжелая мебель, резные дубовые столы, буфет. Комната Люси Семеновны - типичная комната петербургской старушки: этажерки, многочисленные фотографии в рамочках, фарфоровые безделушки и вазочки. Если предметы, окружающие человека, бросают какой-то отблеск на него самого и, в свою очередь, отражают его внутренний мир, то что тогда комната Люси Семеновны? Тоска по ушедшему? Или все то же желание сохранить, сберечь, передать другим?..
Изобилие фотографий, портретов, портретиков в рамочках - кожаных, крашеных, лакированных, инкрустированных камнями и стеклышками, порою совсем дешевых - из крымских ракушек, а иногда респектабельно бронзовых. Фотографии круглые, овальные, прямоугольные, иногда крошечные, более пригодные для медальонов, они и висят иной раз на цепочках в медальонах на специально вколоченных гвоздиках и завитушках старого зеркала, а уж в самом зеркале, вернее, между фацетом и рамой, засунуты десятки таких разнокалиберных фотографий, иные совсем пожелтели от времени, и разобрать ничего невозможно. И в углу стоит туалетный столик, а на нем миллион флакончиков, хрустальных и цветного стекла, и в серебре, и в варшавском серебре, называемом мельхиором. И на столике среди эмалевых пудрениц и груш от пульверизаторов в шелковых оплетках, какой-то сонетки в виде мраморного кирпичика (на нем бронзовая лягушка и маленькая кнопочка самого звонка) опять же невероятное количество фотографий и портретов... Что это, нечто ностальгическое? Пожалуй, нет. Таков был стиль, обычай.
Задаю Люси Семеновне тот же вопрос: каким ей помнится Александр Александрович Вермишев?
- Я счастлива, что Саве воскрешен, - говорит она. - Это был замечательный человек, но очень несчастный. Почему? Не знаю. Он был... такой грустный. Я никогда не видела его улыбающимся. Нет, улыбающимся видела, но у него была печальная улыбка, как у Чарли Чаплина или у Зощенко. Он мог веселить других, а сам смеяться не умел. У меня сохранилось много его писем...
Передо мной письма Саве к юной Люси.
Вот открытка, репродукция картины Лео Прентана «Соперники». Летит аэроплан, этажерка вместо фюзеляжа, в туманно-сизых и багряных грозовых облаках, шасси с велосипедными колесами, подразумевается круг пропеллера. За аэропланом гонится коршун, нависает над ним, изготовился к сражению. Торчит махонькая головка пилота. Как писал Блок: «О чем - машин немолчный скрежет?/3ачем - пропеллер, воя, режет/Туман холодный - и пустой?/Теперь - за мной, читатель мой,/ В столицу севера больную,/На отдаленный финский брег!»
На обратной стороне рукою Вермишева:
«Мысли, как коршуны злые, мчатся повсюду за мной... Скверно, Люси, быть ранней весной одинокому. Душно в мировых установлениях. Милая хорошая Люси! Не сердитесь, что не пишу о себе. Отвык. Сяду, задумаюсь, и, передумав сам все, ни с кем не делюсь. Никому это, видимо, не надо. Саве».