— Я отдала их мальчику. Они пригодятся вам завтра или послезавтра. Но одну я припрятала для себя. — Если это последняя, не надо.
— Неважно. Кто-нибудь из связных достанет мне еще.
Она закурила для него сигарету, и он с жадностью затянулся.
— Восстание началось удачно. Я не видел необходимости быть здесь с ними. Во мне не нуждались. Было бы даже нескромным предлагать свои услуги. Это случилось позже, когда против них была брошена вся военная мощь большой страны, и я стал тревожиться все больше и больше. Невыносимо было думать, что Ли и других постепенно уничтожат превосходящие силы противника.
— Но и тогда я, может, и не двинулся бы с места, если б моя жизнь имела хоть какой-то смысл. О своей женитьбе я тебе рассказывал. Работа была унылая, ничего другого я делать не умел. Ты вот сказала, должно произойти что-то очень важное, чтобы человек оказался в моём положении. А на самом деле я просто оказался неудачником.
— Неудачников много, Мэтт. Но они сюда не поехали.
— Да, конечно, дело не только в этом… Все-таки мысль о вас чаще и чаще приходила мне в голову. Говорил с товарищами; но они видели все в ином свете. Ведь они же здесь не были. И я понимал, что им мешает. Они всегда представляли будущие бои против классового врага у себя на родине; но драться со своими же солдатами, большинство из которых — рабочие, да к тому же за тысячу миль от дома! Только человек, отчуждённый от родной страны, может пойти на это. А со мной так оно и было. Здесь мой настоящий дом. Пролетариат — тот самый, которого нас всегда учили поддерживать, — восстал на другом конце планеты, у него кожа другого цвета, чужой язык. Но для меня эти люди не были чужими. Я жил и сражался среди них. Я хочу, чтобы ты поняла, Анна; я вовсе не какой-нибудь политический психопат. И не принимал никаких исключительных решений. Положение мое оказалось исключительным, но в этих условиях я поступил вполне естественно.
Она задумалась.
— Может быть, и естественно, но тем не менее героически.
— Ты не понимаешь. Мне нравилась такая жизнь. Я люблю сильные ощущения. Мне нравилось, что здесь все просто и понятно. Я ненавидел то, от чего отказался — тягостную работу, безрадостные личные обязательства и игру в политическую деятельность. Ненавидел. Мне нечего было терять, а приобрести я мог все.
— Я понимаю, Мэтт. Но уж позволь мне иметь свое мнение о человеке, который, очутившись в подобных обстоятельствах, поступил именно так. Меня беспокоит другое: как же этот человек может отрицать, что только борьба против несправедливости перестроит мир. Ведь ты же отрицаешь самую сущность своего поступка, отрицаешь самого себя! — Она с тревогой поглядела на него и огорченно покачала головой. — Вот чего я не могу понять.
— Может, я и преувеличиваю, — согласился он. — Но только на меня такая тоска напала. — Объяснение прозвучало не очень-то убедительно… — Стоит на один шаг отступить от твердой позиции, и отступление легко может превратиться в бегство.
— В том-то и дело! Так зачем же тебе отступать?
— Не знаю, — уклонился он от прямого ответа. — Очевидно, все не так просто, как мне казалось…
Он шагнул к люку и посмотрел вниз. Она подошла, взяла его за руку.
— Так в чем же дело, Мэтт?
— Давай выйдем, — сказал он вдруг. Сбежал по лестнице, остановился и подождал ее.
На краю неба вспыхнула молния, словно кто-то приподнял крышку ровно настолько, чтобы заглянуть в темную глубину котла. По ее лицу метнулась зеленоватая искра.
Они медленно шли по тропинке вдоль реки.
— В чем же дело, Мэтт? — повторила она.
— Во-первых, все страшно затянулось. Но дело еще и в другом….
— Продолжай…
— Тебе не понравится. Я никому об этом не говорил.
— Ты считаешь, что мы терпим поражение, — сказала она за него.
— Да.
— И потому хочешь, чтобы я вышла из игры. — Понятно, — голос ее звучал глухо и невыразительно.
Некоторое время они шли молча. Он так остро чувствовал ее состояние, что не знал, кто из них в большем отчаянье: она ли — из-за того, что услышала, или он — из-за того, что ей сказал.
Надо было молчать, подумал он, но тут же понял, что она сама давно обо всем догадалась. Только о чем она догадалась? О том, что они терпят поражение, или о том, что он так считает? И сразу же мелькнула мысль: а что, если она неверно истолковала его позицию?
— Я не хочу сказать, что собираюсь уйти. Да я бы и не смог.
— Потому что тебе не дали бы?
— Нет. Потому что для меня это немыслимо. Из нашей борьбы не выходят просто так. Если она безнадежна, значит, единственный выход — погибнуть. Вот и все.
— Но это же не так, Мэтт. Это неверно. Справедливая борьба не бывает безнадежной.
— А может, безнадежная борьба не бывает справедливой?
— Опомнись, что ты говоришь?
— Несколько месяцев назад двое хотели улизнуть из лагеря; их поймали. У них нашли одну из листовок, где предлагается награда всем, кто добровольно сдастся. Их расстреляли. А того парня, который отказался стрелять, Анг через несколько недель заставил своими руками уничтожить троих, которых обвинили в краже пищи. Ты скажешь — это единичные случаи и все они заслужили наказание; но если такое будет повторяться все чаще и чаще…
Она промолчала.
— Я же сказал, что мои взгляды не изменились, и это правда. Я по-прежнему считаю, что народ вправе восстать и сбросить угнетателей. И верю, что такой народ, сплотившись вокруг своих вождей, в конечном счете не может потерпеть поражение. Но мы терпим поражение, Анна. И не значит ли это, что народ больше не идет за нами? Что мы оторвались от него? Но если это так, то в чем оправдание наших действий?
И снова она долго молчала — видно, ее глубоко волновали его сомнения.
— Народ с нами, — сказала она наконец. — Пусть люди запуганы репрессиями; но они все равно верят в нас. И не отчаиваются, пока мы продолжаем борьбу.
— Нам ничего другого не остается, но…
— Но что?
— Не знаю. Что-то мы потеряли в нашей борьбе. Раньше это было, а вот теперь ушло… словно история повернулась к нам спиной.
Молния и гром, и снова молния, и снова гром, точно кто-то барабанит в черную крышку над долиной.
— Сейчас начнется ливень, — сказала она.
— Отлично! — Все его внутреннее напряжение вылилось в крике. — Пусть оно треснет, это проклятое небо!
— Посмотри на меня, Мэтт. — Ее лицо странно мерцало в электрических вспышках: в непрерывном чередовании тьмы и света движения губ, глаза менялись, как при замедленной съемке. — Тебя, кажется, больше всего волнует моральная сторона действий, к которым нас вынудили. Но ты забываешь, какой у нас враг. Ты видишь его сквозь прицел винтовки и думаешь, что это просто солдат, такой же, как и ты. Но вспомни, что стоит за спиной этих солдат. Подумай о лагерях, забитых тысячами больных, умирающих голодной смертью жертв. Вспомни о нищете нашей земли, из которой до сих пор выкачивают ее богатства.
— Все это мне известно, но…
— Мне тоже кое-что пришлось испытать, с тех пор как я живу здесь. Дважды меня забирали и увозили в город на допрос. В полиции раздевали догола, обыскивали, тискали, — губы ее презрительно искривились.
— Нет, нет!
— Так бывает всегда.
Он знал, что так бывает всегда, но не знал, что его так потрясет, когда это случится с Анной.
— Свиньи! — заорал он в ярости. — Грязные свиньи! — Он задыхался от бешенства.
Она уже пожалела, что причинила ему такую боль; он весь дрожал, стоя рядом в ночи.
— Я не хотела тебе говорить… Но ты сказал, у тебя остались только личные чувства, так что…
Он схватил ее за руку — пальцы легко перекрыли крошечное запястье — и, притянув к себе, обнял бережно и очень нежно.
— Видишь ли, — продолжала она, — ты кое о чем забываешь. Работать и вместе бороться, чтобы здесь стало хорошо жить, — это одна сторона. Но есть и другая, Мэтт: ненависть ко всем и ко всему, что стоит на нашем пути. И если нет жгучей ненависти — нет и странной тяги к лучшим временам. А настоящая ненависть сжигает тебя, как пламя, так что уже не думаешь о том, какие средства пускаются в ход, и даже о том, побеждаем мы или нет. Может быть, только отбросив все, мы и становимся непобедимыми.