— Надо что-нибудь устроить в его честь. А жену он привезет?
— Вряд ли, если только ему не удастся от нее отделаться. Департамент очень хитер. Они назначают чиновников, у которых несносные жены; тогда есть уверенность, что мужья будут чаще колесить по району.
— А ведь я в вас ошиблась, — сказала Марго. — Я всегда считала, что вы… как бы это сказать.
— Чопорный?
— Более серьезный, что ли.
— Что ж, я со всей серьезностью стараюсь производить такое впечатление.
— Сказать по правде, я сначала вас побаивалась.
— Мы играем или нет? — спросила Элизабет. Мартин с надеждой привстал.
— Конечно, играем, — быстро ответил Томас. — По-моему мне сдавать.
Мартин снова опустился на диван.
Следующие полчаса Томас делал вид, что поглощен игрой, словно бридж с болваном был его единственной страстью. Стоило дамам отвлечься, чтобы поболтать и перекинуться словом с летчиком, как Томас молил их следить за игрой; он долго обсуждал все варианты каждой сдачи и с трудом удерживался, чтобы не разозлить Элизабет и не дать ей выйти из роли, которую он ей навязал. Он знал, что ведет себя как мальчишка, зато это был отдых от напряжения последних дней, когда приходилось взвешивать каждое слово, каждый шаг. Наконец Мартин встал и начал ходить по комнате, то и дело поглядывая на часы. Потом подошел к столу и стоял там, нетерпеливо постукивая ногой.
— Если можно, не стучите ногой, — сказал Томас. — Это очень мешает, когда играешь в бридж.
— Мне пора на аэродром. Я, пожалуй, завезу вас сейчас, Марго.
— Да вы не беспокойтесь, — вмешалась Элизабет. — Мы еще поиграем. Арнолд подвезет ее.
— Вас не затруднит?
— Конечно, — с таким видом как будто он делает одолжение. — Нисколько не затруднит.
Молодой человек не скрывал своего разочарования.
— Тогда спокойной ночи,
— Спокойной ночи.
У Марго как раз замаячил малый шлем, и она впервые за весь вечер была увлечена игрой.
Они разыграли сдачу, когда вдали замер шум машины летчика.
Томас тотчас же отодвинул стул.
— Я что-то устал. Пожалуй, пора и на боковую. — И к Марго: — Вы готовы?
Элизабет мигом сообразила, что ее провели, и притом очень грубо. Она так взбесилась, что даже говорить не могла, но ее щеки — это он сразу заметил — почти не покраснели.
Улыбаясь, Томас открыл дверь машины и ждал, пока Марго вошла и уселась со своим чемоданчиком в руке.
— Вы кошмарный человек! — кокетливо упрекнула она его.
— Это только показывает, на что я способен, если цель достаточно привлекательна.
— Вы просто хотели посмеяться над Лиз.
— Вы чересчур скромны.
— Ну, если бы вы мной интересовались, вы бы давно позвонили.
— Порой мы сами не знаем, чего хотим, пока затаенное желание не захлестнет нас.
— Чудно, вот уж не думала, что вы обращаете на меня внимание.
— Знаю. Я застенчив.
— Она недоверчиво засмеялась.
— Не смейтесь. Вы разрушаете нашу национальную легенду. Мы все застенчивы. И всегда оправдываемся тем, что робки и туго сближаемся с людьми. Мы всегда предполагаем, что люди жаждут нас узнать, но нам трудно пойти навстречу их естественному желанию, потому-то мы так и одиноки. Я считаю, что мы рассеялись по всему миру главным образом для того, чтобы остальное человечество тщетно мечтало о восхитительной — но, увы, невозможной! — близости с нами.
— Хотела б я знать, когда вы серьезны, а когда шутите?
— Я тоже.
Он проехал главную улицу города, где дети — и когда только они спят! — разбегались от звуков гудка, трижды помигал фарами перед воротами и простоял у входа ровно столько времени, чтобы его узнали. Потом поставил машину рядом с домом и вместе с Марго пошел к баракам, где жили медицинские сестры.
Луны не было, но на небе светило столько ярких звезд, что оно напоминало огромный опрокинутый дуршлаг, закрывший дневной свет.
— Вы хоть к чему-нибудь относитесь всерьез? — спросила она.
— К себе, например.
— И только?
— В том числе к своим чувствам и к тем, кто их вызывает.
— Какое тщеславие!
— Вовсе нет. Человек, отбывающий пожизненное заключение, со всей серьезностью относится к своей тюрьме. Но это не значит, что он гордится ею. — Томас прошел еще несколько шагов и добавил: — Это мне напомнило один случай, когда я был в плену…
— Во время войны?
— Я же сказал. Не перебивайте. После неудачной попытки к бегству меня допрашивал офицер контрразведки. А рядом сидела молодая женщина и записывала мои ответы. Он на минуту вышел, и эта женщина — такая светлая блондинка, хорошенькая, видно, коллаборациониста из какой-нибудь скандинавской страны — повернулась и улыбнулась мне ласково, ободрительно, хоть и работала на врага. Она поразила меня в самое сердце. Слезы чуть не выступили на глаза.
Марго, видно, не знала, как реагировать на этот рассказ.
— И с тех пор вы вроде бы ищете ее?
— Боже мой, нет! Сейчас она, наверное, толста, как Элизабет, и народила с полдюжины сопливых ребят.
— Вы, наверное, очень страдали в плену, — начала она с другого конца.
— Не особенно. Нам повезло: мы единственные из всех с первых дней войны знали, что имеем возможность выжить. Нет, речь идет только о том впечатлении, какое произвела тогда на меня ее улыбка… Вы не окажете мне одну услугу?
— Какую?
— Загляните завтра утром в лазарет и посмотрите на нашего пленного, ладно? С майором Прайером я договорюсь. А ему скажите что вздумается. Спросите, удобно ли ему. Заметьте, вот, мол, какая мерзкая погода. Словом, всё что в голову придет. Только не забудьте улыбнуться — нежно и чуть-чуть грустно. Заглянете?
— Но он же изменник! Я вполне согласна с теми, кто считает, что его надо поставить к стенке.
— Все в свое время. Но пока что он нам нужен. Послушайте. Прошлой ночью я послал к нему под окно взвод солдат; они пели песни, которые он должен помнить с войны, пели довольно пьяными голосами, точно ненароком остановились по пути из столовой. Звучит глупо, верно? Но это и есть моя система укрощения, и она уже начинает действовать. Представьте только, что должен пережить любой человек, прежде чем решится поднять оружие против своей страны. Так вот я хочу, чтобы он еще раз прошел через все это. Я хочу, чтобы его преследовали лица фронтовых друзей, родственников, женщин, пусть они встают у него перед глазами, пока он там лежит.
— Мне и смотреть-то на него противно, не то что улыбаться, как вы велите.
— Ладно, оставим. Но только, Марго, подумайте, каково вам будет, когда люди станут указывать пальцами и шептаться за вашей спиной: «Страна призывала ее, но она не откликнулась». Я не хочу, чтобы с вами случилось такое, дорогая.
Они остановились в тени бугенвилии у дверей сестры Маршэм.
— И это единственная причина, почему вы подвезли меня? — спросила она.
— Единственный предлог. Однако следует учесть, что благоприятные условия, сложившиеся для моей просьбы, — мы здесь одни под звездами — можно использовать совсем и для других целей.
— Видите? Вы ни о чем не говорите всерьез.
— Разве? — сказал он совсем иным тоном. Притянул ее к себе и поцеловал в губы, а когда она отвернулась, — в щеку и долго-долго в шею.
— Арнолд… — выдохнула она поверх его плеча. — Можно мне звать вас Арнолдом?
— Прошу вас, — чтобы сказать это, ему пришлось оторваться.
— Арнолд, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
— То же, что и все, — увернулся он.
Она позволила ему обнять себя крепче, не сопротивляясь, но пока и не отвечая, а он полуоткрытым ртом пробегал по гладкой коже. Потом расстегнул пуговицы на ее кофточке и нежно погладил груди, одну и другую. Она слегка вздрагивала от прикосновения его пальцев и подставляла себя его ласкам, потягиваясь, как большая смирная кошка.
Он гладил ее как-то украдкой, точно вор, что шарит под прилавком и все время ждет, что его окликнут и запретят трогать товар, раз он ничего не покупает; и странно, чем сильнее было удовольствие от этих упражнений, тем больше нарастало и отвращение к ней. Он уговорил себя, что наслаждается только ее наслаждением, а сам остается безучастным и даже чуть-чуть презирает ее за то, что ей нравится эта чисто механическая ласка; презирает и себя за то, что ему приятно, что это нравится ей.