Не встретив отклика на свою сентенцию, Томас решил, что надо выбить Фрира из этого настроения, которое ставит под удар весь план.
— Я полагаю, вам известно, что арестовали Сена.
— Кто такой Сен?
— Держится хорошо, только чуть-чуть переигрывая.
— Теперь ниточка потянется, возьмут других, потом еще и еще. Так оно и пойдет, все новые и новые жертвы. — Томас сосредоточенно покачал головой. — Вы должны радоваться, что у вас есть такая неповторимая возможность пресечь все это. Я считаю, что и мне удивительно повезло. Только подумайте! Вы и я — люди, одинаково не одобряющие методы своих единомышленников, — единственные, кто мог бы заключить эту своего рода сделку! Шансы на то, что мы встретимся, были ничтожны; и тем не менее… — он развел руками, как бы признавая, — свершилось чудо.
Но Фрир весь сжался при имени Сена и сидел с каменным лицом, уйдя в себя.
Томас снова оглядел камеру — четыре крепкие стены и дверь. В одном углу вонючая, помятая жестянка из-под керосина вместо параши; она да грязная мешковина, вот и вся меблировка. Точно такой была одиночная камера, куда его засадили после неудачной попытки к бегству. Отчаянье охватило его: шли годы, яростно боролись между собой самые разные доктрины, но в конечном счете все опять сводится к одному и тому же, и люди по-прежнему истязают себе подобных, даже не пытаясь хоть на йоту изменить средства, которые применяют.
От жары и вони Томаса начало мутить. Он встал и на мгновение задержался, чтобы превозмочь тошноту.
— Это ненадолго, — повторил он Фриру. — Вопрос нескольких часов, и мы получим приказ. — Но в голосе уже не было прежней уверенности.
Пригнувшись, он вышел из камеры, полисмен захлопнул дверь; из-за решетки пахнуло спертым воздухом. Он заглянул сквозь прутья — пленный скорчился в глубине камеры, положив голову на руки.
Томас ехал обратно в зону подавленный и никак не мог понять, откуда взялось это ощущение катастрофы. Пока все, казалось, шло нормально. Пленный явно намерен выполнить обещание, хотя и начинает сожалеть, что дал его. Он просто унесся мыслями куда-то вдаль, и мир с договорами, решениями и даже собственная судьба на время перестали его интересовать.
Но если охватившее Томаса беспокойство не было предчувствием неудачи, то, очевидно, его тревожили воспоминания о собственной тюрьме. Камера, в которую заперли его самого, и зарешеченный клочок света, обходивший ее в течение дня, — вниз по стене, поперёк пола, вверх по другой стене, — чтобы исчезнуть у крошечного оконца. Он вспомнил, как отмечал на сводах регулярно повторяющиеся события дня: смену караула, миску жиденького супа; получились отличные часы, но время тогда потеряло для него смысл. Или, во всяком случае, растянулось до бесконечности. В его воображении все эти солнечные полоски сливались в один мощный пучок света, в нем тонули месяцы и годы; он служил обозначением места камеры во вселенной — точно его крошечный, запертый мозг при помощи единственного глаза воссоздавал весь широкий внешний мир.
И эти две камеры — та, откуда он только что вышел, и другая, где сам сидел много лет назад, — как-то перепутались в его сознании, будто стало все равно, кто арестован, а кто — нет: ведь пока существуют тюрьмы, все люди на земле в какой-то мере лишены свободы. Не случайно так живо вспомнилось ему собственное заключение, видно, не пошел ему впрок этот опыт и теперь приходная вчуже еще раз все переживать заново.
И все же, хотя он сумел поставить себя на место пленного, что помогало читать мысли другого и влиять на его решение, такое отождествление может оказаться опасным, если он и впредь будет жить жизнью Фрира, Что-то подсказывало ему, что Фрир еще не исчерпал полной меры своих страданий, и его тревожила близость, которая возникала между ними за время допроса. Надо поскорее избавиться от сочувствия — оно уже сослужило свою службу, — а то как бы не пришлось разделить и те муки, которые ждут Фрира впереди.
Главное, не допустить, чтобы пленный дольше, чем требуется, оставался в этой грязной, вонючей камере. В одиночке люди много размышляют, а в соглашении о перемирии есть пункты, которые не следует рассматривать слишком пристально. Стоило Томасу задуматься о возможной неудаче, и он увидел, как многое в этом плане важно лично для него. Фрир должен вытащить его из Кхангту, подальше от жуткого лагеря для интернированных, положить конец нелепой связи с Марго и упрочить служебную карьеру, не говоря уже об искреннем убеждении Томаса, что его затея действительно может стать первым шагом к отмене Чрезвычайного положения.
Он поспешил в свой отдел, хотя голова зудела от экземы и начали чесаться плечи, но хотелось поскорее взглянуть, не пришел ли приказ. Увы, ничего не было. Он вышел в соседнюю комнату — вся информация так и осталась неразобранной на столе Сена, — потом вернулся к себе, в нерешительности: нужно ли посылать вдогонку еще одну депешу и подчеркнуть, что его указания не терпят отсрочки? Нет, это неразумно. Сейчас самая трудная полоса, когда все уплыло из рук и осталось только одно — ждать.
Надо чего-нибудь выпить, и побольше. Он запер дверь и зашагал в клуб. Что же все-таки его больше интересует, собственная выгода или общие проблемы? Пока все силы уходили на то, чтобы завоевать расположение пленного, он мог увиливать от ответа, но теперь этот вопрос снова настойчиво вставал перед ним. Теперь он спрашивал себя: так ли уж он стремится помешать тому, чтобы в стране взяли верх политические идеи повстанцев? И пришел к выводу, что, безусловно, стремится, хотя вовсе не убежден, что народу будет хуже при новой власти; и, наоборот, знал, что, борясь против этих идей, будет заодно с теми, чьи действия очень далеки от справедливости и законности. Что ж, он готов признать, что нынешний режим предоставляет ему самому ряд привилегий и потому он, естественно, предпочитает перевороту реформы в рамках существующего порядка. Но он хотя бы знает свои слабые стороны, а это самое главное. Разные люди делают в игре разные ставки и по-разному смотрят на вещи, так разве можно доказать, что одна точка зрения правильнее другой. Хуже всего, когда люди притворяются, что они непогрешимы, и считают свои взгляды абсолютными, а есть и такие, что приписывают себе недостатки, которых у них нет. Большинство товарищей Фрира совершают первую ошибку, самого пленного можно упрекнуть во второй. Он не местный житель — их недовольство можно понять, — и все его попытки думать и поступать, как они, привели только к тому, что он предал и своих и чужих.
Не успел Томас зайти в бар, как появился Лоринг, он с надменным видом оглядел зал и подсел к Томасу.
— Празднуете? — спросил он с вызовом.
— Еще нет.
— А пора бы.
— Я свое дело сделал. — Уязвленный Томас сказал лишнее: — Жду дальнейших указаний.
— Я вижу, — Лоринг закурил, — что вы забыли наш уговор. Вы собирались добыть мне кое-какие сведения.
— Нет, не забыл; но все это приобрело слишком важное значение, чтобы…
— Чтобы побеспокоиться о таких пустяках, как оперативные данные, — с издевкой перебил Лоринг. — Но вы хоть добились того, что хотели?
— Надеюсь.
— Если вы смогли добиться таких важных результатов, что вам стоило выведать для меня несколько мелочей?
— Дело совсем не в этом. Человек может стойко держаться и не выдать факты, от которых зависит жизнь его друзей… А когда речь идет об общих проблемах, о справедливой и несправедливой политике, о его гражданском долге, он теряется и, если на него насесть, начинает противоречить самому себе.
— Чепуха! Уж раз он начал поддаваться, из него можно вытянуть все. Не виляйте, вы просто решили использовать его только в своих целях. Меня не провести вашими разговорчиками, что дело теперь идет о большой политике.
— Так же как вам не провести меня повышенным интересом к оперативным сведениям, — с хитринкой ответил Томас.
— Вам просто хочется, чтобы этот человек стал предателем во всех смыслах. Лоринг откинулся назад и нервно покачивался, заложив ногу на ногу.
— Выпьем еще по одной? — предложил он, криво усмехнувшись. Томас нехотя согласился.