Фрир перевел глаза на Томаса и долго смотрел на него изучающим взглядом. Потом медленно покачал головой:
— Бесполезно.
— О чем вы? — а у самого дыхание перехватило от дурного предчувствия, как прошлой ночью, когда он понял, о чем сейчас заговорит Лоринг.
— Сами знаете о чем. — Фрир уже снова глядел на пятнышко света, и на губах его застыла невеселая улыбка, — Если вы хоть немного думали над нашим последним разговором, то должны понимать, что я на это не пойду.
— На соглашение?
— Между нами не может быть никаких соглашений. Томас предчувствовал отказ и все же не смог поверить сразу.
— Но вы подписали наши предложения.
— Знаю, — спокойно.
Только лицо вдруг исказилось, и Фрир с такой силой рубанул кулаком по каменному полу, что боль, пронзившая руку, докатилась, кажется, до сердца Томаса. Минутный взрыв горького отчаянья и презрения к себе — и вот он уже опять вполне овладел собой. А когда снова заговорил, голос по-прежнему был ровен и тих:
— Знаю, что подписал. Я знаю также, что эта бумага может быть использована против меня. Меня можно опозорить в глазах прежних товарищей. И я заслужил это. Но чем больше буду опозорен я, тем меньшим позором мои поступки лягут на все движение. — Он помолчал немного. — Мы ведь с вами пришли к выводу, что моя личная судьба не имеет значения.
Так оно и есть. Мне только понадобилось много времени, чтобы понять, как надо поступить.
— Но ведь наши условия вместе с вашим письменным согласием передать их в джунгли находятся сейчас в руках представителей высшей власти страны. Встреча ваша с вашими вожаками, наверное, уже подготовлена.
Фрир пожал плечами.
— Условия довольны просты. Я видел дороги, усеянные листовками, в которых участников движения убеждали перебить командиров и прийти за наградой. В чаще лесов радиопередатчики выкрикивали ваши предложения. А я в качестве мальчика на посылках нужен вам, чтобы все выглядело так, будто я расхожусь с остальными по вопросу нашей тактики. Вы всегда преувеличивали мою роль в движении; но если бы я согласился, это и вправду могло бы отразиться на настроении людей. Понимаете, для тех, кто борется за свою свободу, я — пусть и незаслуженно, — но олицетворяю надежду, что справедливость их борьбы признают даже люди, которых жизнь не толкает на участие в движении.
Томас был настолько убит, что с большим трудом заставил себя возобновить этот долгий, мучительный спор.
— Я ни на минуту не пытался принудить вас защищать то, во что вы не верите, — произнес он упавшим голосом. — Мы оба хотели найти способ прекратить резню. Вы же сами сказали, что только покажете товарищам условия амнистии, а решать будут они.
— Но почему именно я?
— Потому что… да потому что, если за это дело беретесь вы, то это гарантия нашей доброй воли.
— Вот именно! Если я стремглав помчусь в джунгли с вашими предложениями, значит я считаю их приемлемыми.
— А разве не так?
— Да не о том речь. Я вообще не имею права выступать здесь как посредник. Кстати, разве сам факт, что вы мне доверяете, не покажется подозрительным моим товарищам? Как только мне стало, ясно, что я не самый удачный кандидат для исполнения вашего поручения, я начал понимать, что и поручение не служит цели, о которой вы говорили. Причина тут совсем другая.
Томас энергично затряс головой.
— Что за чепуха! Вы забываете, что за выполнение согласованного с вами плана отвечаю я. Я представляю его своему начальству. Я один формулирую его смысл и наши намерения; и уверяю вас…
— Кому нужны ваши намерения? — перебил Фрир. — Или моя честность? Проблемы слишком значительны, чтобы их могли разрешить два человека, пришедшие к соглашению. Так может считать только очень глупый и тщеславный человек, а вы не глупы. Не то что я. Я дал себя убедить, что ценой своего доброго имени получаю редкую возможность спасти товарищей, а на самом деле замарал свое доброе имя хотя бы тем, что согласился на особый режим, который мне предоставил враг. Я теперь слишком далек от своих друзей, чтобы понимать, могу ли я принести им пользу. Но все же, — он слабо улыбнулся, — есть предел и моей глупости.
— Да, вы согласились на особый режим, — с силой подхватил Томас. — Вы предпочли пойти на сделку со мной на основе разумного обмена мнений, а не попасть в руки тех, кто заставил бы вас говорить. Выбор сделан со всеми вытекающими последствиями, и у вас уже нет пути назад.
— Это был не выбор, а только оттяжка. Ведь так удобно было забыть, что в этой обстановке есть только один выбор — между лагерями. Середины нет, и компромисса быть не может. Туда или сюда. Тот, кто считает, что избежал решения, просто на некоторое время скрывает от самого себя, что хотел переметнуться на сторону врага.
— Но вы же прочитали наши условия, — заныл Томас. — Там же предлагается выход, приемлемый для обеих сторон.
— Это невозможно, — Фрир покачал головой. — Не существует политической формулы, которая примирила бы такие различные взгляды. Даже самая либеральная позиция не может быть настолько эластичной, чтобы охватить два противоположных полюса.
— Это потому, что ваши не терпят либерализма. Они не признают индивидуальной совести.
— Мы смотрим в глубь этой вашей совести и видим, что она такое.
— Ну и что же вы видите? — с издевкой.
— Сознание принадлежности к определенной общественной группе. Только и всего. Отдельные личности вроде нас с вами не диктуют условий, на которых готовы служить — каждый своему делу. И это, пожалуй, самый трудный урок для нас обоих.
Но Томас решил, что не даст втянуть себя в бесплодные дебаты. Сейчас это слишком большая роскошь. Время больше не работает на него. Вот уж не везет! Если бы Сен не попался именно теперь или же приказ о переводе Фрира пришел на день раньше, ничего бы этого не случилось. Из-за чистого невезения все его старания идут насмарку. Впрочем, если на позицию пленного могут влиять любые непредвиденные обстоятельства, ему вообще нечем похвастать.
— Знаете, ведь это простая случайность, что вы так заговорили. Если бы я мог сделать все по-своему и вас оставили бы в уютной палате, вы продолжали бы считать себя великим орудием освобождения.
Однако презрительный тон как будто ничуть не затронул Фрира.
— Вероятно, вы правы. Здесь, в этой грязной конуре, когда я увидел имена, нацарапанные на стенах, услышал, как приводят и бросают в камеры других… я, видно, снова почувствовал связь со своими. Я ведь обещал себе, что не допущу для себя особых условий. И теперь это так и есть. Вы говорите, что я случайно сдержал свое обещание. А представьте, что со мной не захотели обращаться лучше, что обращаются, как с ними, и вы не можете этому помешать; представьте, что в ваших силах только оттянуть развязку. Тогда случайностью становится мое согласие в лазарете; сама мысль о том, что мы с вами можем найти общий язык, совершенно противоестественна, и я неизбежно должен был отвергнуть ее, как только все стало на свое место.
— Не обманывайте себя! С вами и здесь обращаются не так, как с другими. Да вы и сами знаете, что было бы, если бы с вами обращались так же.
— Знаю.
— Этого не случилось, потому что для вас сделали исключение. И теперь решайте, что вас ждет дальше. Это будет нечто вроде самоубийства. — Томас коротко засмеялся. — Видите, вам так и не добиться, чтобы с вами обращались, как с остальными. Одно дело — подчиниться судьбе, и совсем другое — навлечь ее на себя. Разница огромная.
Фрир пожал плечами.
— Не так уж она велика, коль скоро это все равно произойдет.
— Коль скоро это произойдет, вы вообще не будете нужны — орудие, выброшенное на свалку.
Фрир нахмурился, словно пытаясь вспомнить что-то подходящее к случаю.
— Что ж, конструкция хорошего орудия должна предусматривать и самоуничтожение, если оно попадет в дурные руки.
— Это все хорошо на словах! — съязвил Томас.
— Слишком даже хорошо.