Томас встал и с раздражением ткнул пальцем во фляжку с водой.
— Как вы считаете, могут другие потребовать воды, а затем объявить, что они решили сорвать важное соглашение?
Фрира удивила мелочность его наскока.
— В какое положение вы меня ставите! Как мне оправдать привилегии, которых я для вас добился? Что я теперь скажу, когда вся правительственная машина пущена в ход и действует по плану, от которого вы самовольно отступились.
Фрир вдруг хватил фляжкой о стену. Она упала, и вода, булькая, растеклась по полу.
— Хватит притворяться, что мы сражаемся не в разных лагерях!
Томас не ожидал такой непреклонности. Спасибо, что у него, как всегда, замедленная реакция на откровенную враждебность. Сейчас это было кстати, и он даже успел подумать, что все-таки не откажется от попытки уговорить пленного.
— Что ж, я не прочь вспомнить, что мы в состоянии войны. — Он вынудил себя улыбнуться. — Но при сложившихся обстоятельствах это довольно странное требование с вашей стороны.
Он вышел из камеры и знаком приказал констеблю запереть дверь.
Томас приехал в зону и обнаружил, что совсем расклеился. Он пошел домой и бросился на постель. Но бездействие оказалось еще хуже: теперь ничто не мешало ему думать о крушении надежд, которые он возлагал на пленного; он опять видел перед собой омерзительные сцены — Лоринг с девушкой в постели — и непрестанно возвращался к мысли, что с тех пор, как его перевели сюда из столицы, неудачи следуют за неудачами: этот злосчастный лагерь интернированных, провал с Сеном — словом, все, все… Ни одного приятного воспоминания, чтобы прогнать страшные мысли, теснившиеся в мозгу.
Захотелось выпить, он встал и обнаружил, что бар пуст. Послал слугу за бутылкой виски и до его возвращения не переставая шагал по комнате.
Эта бутылка — уровень виски в ней понижался на глазах — была как бы символом краха всех планов, которыми он тешил себя с тех пор, как попал в эту проклятую дыру. Никогда прежде он не напивался средь бела дня, и не очень-то это ему помогло. По правде сказать, он заметил только одно: трудней стало отмахиваться от мыслей; в мозгу, как на экране, чередой мелькали унизительные картины всех его провалов.
Где же он сделал промах? Дело не только в неудаче с пленным. Поражение на всех фронтах — это признак какой-то серьезной ошибки в прошлом, а может быть, и глубокого изъяна в характере — изъяна, который исподволь медленно подготавливал поражение на поле боя, когда он — военачальник — уже бессилен помочь и только молча смотрит на разгром своих войск. А может быть, во всем виноват этот пакостник Лоринг с его новостью? Может, положение кажется особенно безнадежным из-за него? Но нет, сама эта мысль — доказательство упорного нежелания видеть, что в тот миг, когда он повернулся и вышел из камеры, он уже был разбит окончательно и бесповоротно.
Если бы эти два события не совпали! С каждым в отдельности он еще мог бы справиться, но они навалились разом, и одно убивало решимость, необходимую, чтобы одолеть другое. Значит, надо их разделить! Ведь это случайное совпадение. Надо рассмотреть их отдельно одно от другого, и тогда будет видно, чего стоит каждое.
В конце концов то, что он чувствует к Марго, — отнюдь не любовь, хотя неудовлетворенное желание и слепая ревность объединенными усилиями создают видимость оскорбленного чувства. Поэтому надо просто переспать с ней или с кем угодно и покончить с тем, что породило эту иллюзию влюбленности и невыносимое ощущение, что ты добровольно пожертвовал чем-то очень дорогим. Ну вот, лекарство найдено, остается только испробовать его. У Томаса отлегло от сердца, но, увы, ненадолго: само лекарство снова вызвало в памяти Лоринга, обнимающего ее нежное тело. Да будь все проклято! Может, он и не был влюблен в Марго, но начинал подозревать, что и на самом деле влюбился, болезненно влюбился в страдания, которые она ему причиняла. Навязчивые непристойные видения душили его, тошнота мешала и думать о лечении.
Забудь об этом, уговаривал он себя и налил новую рюмку. Это куда менее важно, чем вторая потеря. Боль тут, может, и острее, но время излечит ее; между тем все его будущее зависит от того, удастся ли снова уговорить пленного принять его план.
Неужто никакой надежды на успех? Этого ему не снести. Он попытался вообразить весь ужас поражения, и тут вдруг на помощь пришло чувство, которое всегда пронизывало его отношения с людьми: он считал, что стоит только сильно захотеть, и он возьмет верх над кем угодно, непременно добьется своего. Да, конечно, это единственный принцип, на котором надо строить жизнь. Вот оно, мерило растущей враждебности к пленному: он — угроза, и не только вере Томаса в себя, но и самим условиям его существования, Надо справиться с неприязнью, которую он вынес из последней встречи в камере, и тогда можно считать, что еще не все потеряно.
Он только теперь начал понимать, почему никогда не испытывал ненависти к людям. Ведь никто, пожалуй, кроме Лоринга, не бросал вызова уверенности Томаса в собственных силах. А может быть, безотчетный внутренний импульс всегда удерживал его от столкновений, которые могли бы пошатнуть эту глубокую веру в себя? Или был у него внутри какой-то контроль — он о нем и не подозревал, — тайный защитник от возможных неудач? Так почему же этот душевный оракул, раньше, видно, непогрешимый (раз Томас даже не замечал его), не оградил его и на этот раз; как он допустил, чтобы Томас по уши влез в такое сомнительное предприятие?.. И что ж теперь, так и жить с ощущением постоянной неуверенности в себе? Нет, этого он даже не мог себе представить.
И подумать только, что роковой удар нанес ему именно Фрир! Человек не слишком большого ума, у которого чувства господствуют над разумом, кого легко поддеть на удочку общеизвестных басен, как любого серого обывателя на уличном перекрестке. А может быть, этот ничем не примечательный Фрир и впрямь черпает силы из какого-то неведомого источника, и перевод в тюрьму восстановил контакт с этим источником, отчего у пленного прибавилось и ума и решимости? Нет, Томас не мог допустить, что его победила сила, для которой Фрир служил только орудием; признать такое — означало бы, что весь его мир рухнул так же бесповоротно, как если бы его самого сразила рука другого человека.
Из этой томительной безысходности был только один выход, одно лекарство. Во что бы то ни стало добиться хоть крошечного успеха в схватке с пленником. От этого зависит его внутренний покой!
К вечеру Томас еще раз сходил проверить, нет ли приказа. Ничего нового не было, а в полицию возвращаться не хотелось, пока точно не будет известно, какое решение приняло начальство относительно Фрира. Может, и лучше, если они откажутся от его плана. Тогда никто не узнает, что он не сумел довести дело до конца.
Впереди ждала бессонная ночь. Он допил остаток виски, надеясь, что опьянеет и заснет. Но это не помогло. Он лежал и обливался потом в душной комнате; потом снял куртку от пижамы и сразу начал тревожиться, не застудит ли желудок под вентилятором. И никак не мог улечься поудобнее, вертелся, каждую минуту менял положение; все тело чесалось нещадно, то тут, то там по коже будто ползали букашки.
Наконец далеко за полночь он забылся сном, но очень скоро вскочил, охваченный необычным чувством страха. Его мучил не кошмар, а какая-то смутная пугающая мысль, которая возникла из тьмы и постепенно заполоняла мозг, пока окончательно не прогнала сон. Пожалуй, он определил бы эту мысль как ощущение конфликта — резкого противоборства и непримиримости. Это было нечто бесформенное и расплывчатое, не столкновение каких-то сил, а чистая идея полной несовместимости, вражды столь лютой и убийственной, что мир расколот надвое и в зияющей пропасти без следа исчезает все, чем пытаются заполнить ее с обеих сторон. Идеалы, надежды, чаянья и заверения — все летит в эту непреодолимую бездну и обращается в прах. Ни слова, ми чувства, ни мысли не могут перекинуть мост на другой берег. Пропасть ширится, засасывает в бездонную пасть все новые и новые стороны жизни, пока все не исчезает и не растворяется в немом небытии. Только одно небытие и остается в конце концов. Томас никак не мог стряхнуть с себя этот кошмар, у него хватило сил только снова превратить его в сон и окончательно подчиниться ему.