- Скучаю я по русским северным городкам, - загудел Лопатин, входя в комнату и расправляя бороду поверх толстого грубого, ручной вязки, свитера. - Не тот комфорт, не тот кафель, а неповторимое колдовство... не сравнить ни с какими западными красотами. Чего стоит одна стеклянная тишина в малиновом инее утра! Потом - мороз, солнце, белизна. Дымящиеся проруби в толстенном льду реки с сохранившимися кое-где баньками. И красивейшие русские женщины с ласковыми голубыми глазами, с ума спятить можно от одной певучей речи их!.. А? А на закатах, брат, покой сказочный, только окошки багровым отсвечивают да целыми стаями галки мельтешат над ветхими колоколенками. Помнишь, как мы отменно посидели с тобой неделю под Новгородом? Там тоже кое-где еще остались островки Руси, слава богу.
- Не хочу, Саша, никуда, - сказал Васильев.
Он вспомнил позапрошлогоднюю поездку в Новгородскую область, поездку внезапную, зимнюю, тоже ночную, мысль о которой родилась в "Арагви", когда обмывали вторую премию Васильева, поездку вынужденную, не совсем трезвую, равную бегству от утомительной московской суеты, праздной нервозности, связанной с телефонными звонками, поздравительными телеграммами, письмами, бесконечными забегами в мастерскую целых компаний художников с несомненной целью и поздравить и выпить. Вот тогда и возникла надежда на спасительный уход в тишину, скрипучий снег, чистый морозный воздух, пахнущий древностью, заиндевелым деревом, сладким покоем и прочностью белого камня, вынужденное бегство от разгульного сумасшествия в милую русскую зиму.
"Бегство, бегство, все время я куда-то бегу. Куда? - подумал Васильев, морщась. - И сейчас бесцеремонно пришел к Александру, зная, что он простит мне все, взбаламутил его и себя..."
- Так взять мне, Володя, на всякий случай чемоданчик? - серьезно спросил Лопатин и выдернул из-за груды книг потертый полусаквояж, полупортфель, показал его Васильеву. - Тот самый, с которым мы ездили. Белье, вино, зубные щетки, бритва... Остальное покупается на месте.
- Никуда не хочу, Саша. Даже в Замоскворечье. Никуда, Саша... - сказал вдруг хриплым голосом Васильев и откинулся на диване с выражением предельной, почти обморочной усталости.
И Лопатин ядовито вскричал, вздергивая плечами:
- Вот-те раз! Как "никуда"? Совсем никуда? - Он хохотнул раскатисто. Какого хрена ты заставил меня одеться в походную робу? Семь пятниц на неделе, искуситель ты несуразный!
- Сейчас хочу побыть у тебя немного, - сказал Васильев, закрывая глаза. - Я соскучился по тебе. Мы долго не виделись. А я устал что-то очень.
Лопатин без единого слова отбросил полусаквояж в угол, после чего сел с неопределенным кряхтеньем на кипу связанных веревочкой старых газет и сказал наконец:
- Не видел я тебя вроде бы месяца полтора. Так вроде? Как ты, Володенька, поживаешь в последнее время?
- Слава богу, не дай бог, - ответил Васильев, открыл глаза, засмеялся и потянул из пачки на столе сигарету. - "Дукат" я когда-то курил в студенческие годы. Дешево и зло. Не сигареты, а горлодеры.
- Не работал, Володя?
- Нет.
- Что так?
- Не работается, Саша. Уже давно. То есть мазал немного, но все не то...
- В связи с этим восторга не испытываю и в воздух чепчик не бросаю! Не хочется и лень или искорки нет?
- И то и другое, Саша. И даже третье... Об этом не хочу. Лучше покурим твой студенческий горлодер...
- Ладно, я замолкаю. Давай-ка лучше покурим, если не хочешь выпить. А дома как?
- Слава богу...
- Не дай бог, - договорил тоном усмешки Лопатин и, вроде отрезая необязательный разговор, не требующий никакого умственного усилия обоих, спросил строго: - Можешь, конечно, Володя, послать меня подальше, но ответь на один вопрос: ты не болен? Нет?
- Я не болен, - сказал Васильев и со сморщенным лицом потер лоб. - Хотя никто не знает, кто болен: он сам или тот, кого принимает за больного. Вот, например, с точки зрения вашей лифтерши, ты, конечно, псих и анормальный тип: бородища разбойничья, по дому и даже за газетами ходит босиком, курит вонючие сигареты и к тому же бездельник, тунеядец, ибо каждое утро на работу не ездит. Как? Не точно, скажешь? А, расхотелось...
Он не закурил, вложил сигарету обратно в пачку и, готовый, казалось, превесело улыбнуться, не улыбнулся, а, чуть хмурясь, вытянулся поудобнее, скрестил на груди руки и, было похоже, хотел задремать здесь, на этом удобном теплом диване, в зеленом свете настольной лампы, среди уютного книжного хаоса, в квартире-мастерской Лопатина, под гулкие налетающие удары метели за окном.
Лопатин легонько теребил, разлохмачивал бороду, из дебрей ее торчала зажженная сигарета, с тревожной нежностью глядел на Васильева, будто нисколько не осуждая его за непоследовательность, но намеренный понять до конца, что хочет он, что ждать от него в следующую минуту, и Васильев не без раздражения почувствовал это наблюдающее внимание, и морщинка возле губ передернула его лицо.
- Ответь, Саша, - проговорил медленно Васильев, - тебе знакомо чувство ревности? Не анахронизм оно, а? Правда, глупый вопрос?..
- Названное тобою чувство знакомо всем, - иронически ответил Лопатин и подул сигаретным дымом на зеленый колпак настольной лампы. - Она, то есть ревность, не имеет ни пола, ни возраста, но часто вводит иных людей, охваченных ею, в порывы гневного возмездия и аффекта, смотри Отелло и сотни судебных дел об убийстве жен и мужей, а иных - в зубную боль, в депрессию, в состояние нечеловеческой муки, что хуже всякой пытки, ибо конца ей нет. Какова причина вопроса, Володя?
- Я тебя спрашиваю - тебе знакомо? - повторил Васильев и, приподнимаясь на локте, всмотрелся в лицо Лопатина. - Лично тебе? Ты же был женат на красивой женщине в конце концов.
- Мою бывшую жену я сперва абсолютно не ревновал. До тех пор, пока она не стала ночевать у так называемых подруг... Ну, тут я познал страдания ревнивца, и тут я готов был убить всех этих подруг и себя. Я рычал в бессилии, как стареющий лев, и метался по городу в поисках ее!.. Идиотическое было время! Но она - особ статья. Елена была просто милая пресыщенная потаскушка. Сейчас я свободен, дружище, понимаешь ли ты. Свободен от женщин и любви, а значит, и от ревности. Брак, Володя, мешал мне, как... пудовые кандалы, как гири на ногах. Надо полагать, я не создан для семейных сантиментов. Для меня была сущая каторга: капризы, упреки, обязанности супруга, и не то сделал, не то купил, выпил лишнюю рюмку, обкурил, понимаешь ли ты, всю квартиру и тому подобные воспитательные удобства и бытовые детали.