- Какой такой праздности?! - ошалело проговорил Василий.
- Праздностью он называет легчайший невидимый воздух, который и держит землю.
- Воздух - необъятную, неподъемную землю?! Как?! Это бред! Бред! Он выжил из ума. Да и ты, что ли?! Зачем это рассказываешь-то?!
Вассиан спокойно улыбался.
- Затем, чтобы тебе самому захотелось прочесть его.
- Еще чего! Еще чего! Тратить время на бред... А как же мы держимся-то, как же не скатываемся с этого округлого желтка? Он же висит в воздухе. В легком. Почему?! Гигантская, неподъемная - висит! Бред! Бред!
Вассиан продолжал улыбаться.
- Видишь, как интересно. Как же такое не прочитать.
- И чтобы другие, чтобы глупые тоже читали такое?! Ты что предлагаешь-то?! Правда, что ли, и сам там, у Нила своего, тоже того... Я ж Кирилла Белозерского всегда за истинно великого, преподобного святого почитал, а он, оказывается...
Вассиан посерьезнел.
- А разве такие озарения, открытия и выводы возможны без Божьей воли и участия? Разве буквально вся жизнь Кирилла не истинно божественна, не по Христу? Разве не видно, что он всегда был с ним и в нем, в каждом его вздохе? Стало быть и тут был, и это писание богодухновенно, и не могло у Кирилла быть иным. А ты сразу в крик: "Бред! Бред!" Сперва вникни. Прочти.
Василий нахмурился. Молчал.
Потом хмыкнул.
- Экой ты!
* * *
Дел появилось невпроворот.
В слободе Наливки у Якиманки уже лет десять как жили пищальники - новое войско, заведенное Иваном Васильевичем и заботливо опекаемое и Василием. Начальствовал над пищальниками, коих было уже более пятисот, Андрей Михайлович Салтыков, названный оружничим. Там же жили и мастера, починявшие пищали и делавшие новые, пороховщики, кремневики, хранители доспеха, то бишь запасных пищалей и всего к ним потребного. Большинство, разумеется, с семьями, женами, детишками.
Так вот бабы пищальников и мастеровых невесть из-за чего вдруг сцепились между собой, передрались. Их мужья в это ввязались, и драка получилась страшенная, с полутора дюжинами покалеченных. Унять-то ее, конечно, уняли, туда с сотней детей боярских ездил князь воевода Щеня. Пищальники с мастеровыми и своим начальником даже выпили мировую, однако тайные доносители сообщали, что подлинного замирения там нет, те и другие ярятся, вражда между ними копится какая-то скрытая, опасная, и Василий попросил Вассиана, приятельствовавшего прежде с Салтыковым, побывать у него, поразведать, не кроется ли там вовсе серьезное, не мутят ли пищальников какие заговорщики.
- Тебя - приятеля, инока - никто ни в чем не заподозрит...
А потом, как бывшему главе судных дел, поручил посмотреть, проверить хотя бы самые последние дела судного приказа года за два-три, и Вассиану натащили такие кучи разной писанины, что он на месяц с лишним буквально прирос к ним, удивляясь тому, как изощренно лихоимствуют теперь иные дьяки и судьи, и тому, сколь, оказывается, ему любопытно опять копаться-разбираться в таких делах.
Втроем они снова сошлись лишь недели через три. Застольничали в маленькой трапезной на третьем жилье ее нового терема.
В многоцветные окна било вечернее солнце, они полыхали, играли огненно-красными, жарко-желтыми, загадочно-синими и ласково-зелеными цветами, отчего казалось, что в трапезную проникла невиданная для зимы радуга, сделав все в ней необычайно ярким и веселым. И Соломония в этой живой играющей радуге показалась ему еще краше и светлей. Да и привечала еще ласковей и внимательней. Предлагала попробовать то одно вкуснейшее блюдо, то другое, искренне печалясь, что он почти ничего не ест и вовсе ничего не пьет. Объяснил, что так он приучил себя в монастыре и уже не просто не хочет, но и не может теперь проглотить лишнего кусочка, каким бы лакомым тот ни был. Само естество уже не принимает ничего лишнего.
Качала головой. Видно, жалела. Он походил на библейского пророка: тощий, в длинных седеющих волосах, длинной седеющей бороде, глаза большущие.
- Ты обещал про Нила.
Рассказал, как тот на его глазах вырос в несколько раз выше леса, как он перепугался и не мог тогда понять, зачем это Господь вдруг показал ему Нила таким огромным, светящимся и прозрачным.
- А сейчас понимаешь? - тихонько спросила Соломония.
- Да.
- Зачем?
Улыбнулся.
- Пока не скажу. Нельзя.
Они непонимающе переглянулись.
- Не обессудьте!
И стал рассказывать, как поразительно много Нил знает, как постоянно переписывается в десятками, нет, с сотнями людей на Руси, в Греции, Палестине. Как поразительно знает священные писания и буквально всех великих богословов и отцов церкви, предупреждая, однако, чтобы и всех их постоянно все осмысливали, "ибо писаний много, но не все суть истинны". Всё, всё чтобы всегда осмысливали. И сам так даже и тридцать иудиных сребреников и те осмыслил, вернее, перевел их в рубли, чтобы понять, много это было-то или немного?
- На нынешние получилось двадцать восемь тысяч шестьсот рублей.
- Ну! - поразился Василий. - Не может быть! У меня в казне столько денег не бывало. Не может того быть!
- Может! Нил при мне переводил сребреники в сикли, сикли в римские динарии, греческие драхмы, статиры и таланты, а их - в наши рубли. Двадцать восемь тысяч шестьсот рублей получается.
- Выходит, знали первосвященники, за Кого платят такие деньги?!
- То-то и оно!..
Тут Соломония поднялась, отошла к малому столу, принесла оттуда красивую книгу в темно-зеленом тисненом сафьяне с серебряными застежками и, легонько, торжествующе улыбаясь, положила перед Вассианом.
- Посмотри! По закладкам.
Он открыл на первой. Это была книга Гурия Тушина. Его дивное округлое письмо: "О жительстве скитском от святого отец постника и отшельника старца Нила предание от божественных писаний ко присным ему ученикам единонравным".