Он смотрел на нее с экрана, ожидая ответа. Он приготовился к тому, что этот ответ будет неожиданным — от рыданья до хохота. Но того, что произошло, он не мог ожидать, — Сарри бросилась к не успевшей еще раскрыться двери и ударилась в нее всем телом, словно ослепшая птица, и когда створки наконец раздвинулись, она помчалась по коридору, по ступеням, мимо ординаторской — до самого порога операционной. Только бы не позволить себе передумать.
Осторожно, по-больничному, звякнул сигнал вызова. Дан усмехнулся, хрустнул суставами, подымаясь, и выжал на никелированной спинке своей кровати вполне приличную стойку. Потом оторвал левую руку от блестящей металлической дуги и едва успел ткнуть пальцем в кнопку приема, как правое плечо свело от нестерпимой боли.
— Костоправ деревенский, — прошипел он появившемуся на экране Сиднею. — Видишь, как у тебя клиента прихватывает? Не мог склеить по-людски… Ноги моей больше здесь не будет!
— Тела, голубчик, тела. И безгласного притом.
— Ах, извини. Рассыпаюсь в благодарностях!
Сидней искренне рассмеялся:
— Как же, от тебя дождешься! Такие, как ты, только и думают, как бы побыстрее улизнуть — даже не сказав спасибо.
— Давай без инсинуаций — в прошлый раз тебя и в клинике-то не было, когда я улетал. Так что — не виновен!
— Я не о том, — торопливо перебил его Сидней. Он всегда переводил разговор, когда речь заходила о прошлом. Он не хотел услышать ничего такого, что могло бы решить вопрос: кто же из двух Арсиньегасов остался в живых? Дан тоже старался избегать этой темы, но иногда получалось вот так, как сейчас, — нечаянно… и безопасно. По-настоящему опасным разговор стал только однажды, когда Дан в упор спросил о том, втором.
Сидней, не моргнув, ответил, что от второго осталось только мокрое место — реанимировать было нечего. Ответ был отрепетирован заранее и прозвучал вполне правдоподобно. Дан помрачнел еще больше, замкнулся и с тех пор никаких вопросов не задавал.
— Я, собственно, о том, — продолжал доктор Уэда, — что если тебе здесь совсем невмоготу — можешь катиться на все четыре стороны. За выпиской дело не станет.
И отключил свой экран.
Он медленно шел по увитой плющом галерее, где обычно гуляли выздоравливающие. Но сейчас наступило время послеобеденного отдыха, и галерея опустела. Что бы там ни было, а нужно попрощаться. Он отключился слишком поспешно, это отдавало элементарной трусостью. Надо попрощаться. Сейчас Дан переодевается, минут через десять он уже будет на маленьком деревянном крыльце, ступени которого выходят прямо к зеленоватой воде теплой Мерилайндской бухты. Отсюда, от этой некрашеной легкой дверцы, которая так упруго и охотно захлопывается за бывшими пациентами клиники, опрометью убегают все те, кому до смерти не терпится поскорее вырваться обратно, в шумный и опасный мир, чуть было не утраченный ими; и здесь, на резных перильцах, как правило, поджидают своих бывших подопечных сестры и врачи, и чем тяжелее было это возвращение от полумертвого тела к живому человеку, тем многолюднее бывали проводы.
Те, что были ближе к крыльцу, сохраняли бодрый и непринужденный вид — вот-де какие мы, с того света вытащили! теперь не грех и руку потрясти на прощание.
Чтобы не встретиться ни с кем глазами, Сидней с деланным равнодушием принялся рассматривать хрупкую скорлупку больничного мобиля, дожидавшегося своего седока у деревянного причала.
И тут он увидел Сарри. Она стояла поодаль, у самой воды, не то просто прислонясь, не то прячась за стволом дерева. Откуда она-то узнала? Зачем пришла? На что надеялась?
Он ненавидел эту женщину. Он не завидовал тому, что она раскрыла как будто бы нераскрываемую тайну, — нет; он не простил и никогда не простит ей того, что первого в истории Земли не рожденного, а рукотворного человека она с первого же мига его существования сделала ненастоящим. Ведь был же у нее настоящий Дан, сидел в кресле, — тут бы и влить ему неземную свою страсть. Так нет — рука не поднялась на того, подлинного.
А бездушный донор — этот сгодился. С этим было не страшно. Он еще не сделал первого вздоха, у него еще не толкнулось в груди сердце, а она уже раз и навсегда обрекла его быть оживленной куклой. Потому что вложила в него любовь, как впаивают в схему транзистор. И теперь стоит здесь с самым невинным, с самым непроницаемым и спокойным лицом.
Гулко хлопнула деревянная дверь — Дан выбежал на крыльцо. Он увидел десятки людей и ринулся было к ним, чтобы сказать слова традиционной благодарности, а если найдутся другие, более теплые и человечные, то и их тоже; ко странная строгость окружавших его лиц остановила его.
Доктор Уэда ошибся — здесь не было места холодному любопытству. Это было совсем другое — какая-то высшая требовательность, которую невозможно обмануть… “Господи, — ужаснулся вдруг Сидней, — да я же зверь, ведь в этом прощании ей, Сарри, достанется меньше, чем последней сиделке… И это навсегда!”
Он уже хотел двинуться к Сарри, собирая всю свою доброту и жалость, но Дан его опередил.
Вдали, под старым платаном, стояла женщина с чудным родным лицом, забыть которое он не мог ни на день, ни на час, ни на миг. И, смеясь от счастья, как мальчишка, он подбежал к ней, одним движением поднял ее и на руках понес по скрипучим сходням. И так тихо стало у него за спиной, что он не выдержал и удивленно обернулся.
И увидел, как молча и торопливо расходятся люди в белых халатах, как, опустив головы, исчезают они в затененных аллеях больничного сада.