грозно и устало.
Сам себе и командир,
и начальник штаба.
Ждал он часа своего,
мстил
врагу кроваво.
Спал он в поле,
и его
16
«нами согревало...
Шли дожди.
Кружилась мгла.
Задыхалась буря.
Парня пуля не брала —
сплющивалась
пуля!
Ну. а ежели брала
в бешенстве напрасном
незаметной кровь была,
красная
на красном...
Шел он долго, нелегко.
Шел по пояс в росах,
опираясь на аревко.
как на пеший
посох.
БАЛЛАДА О З Е Н И Т Ч И Ц А Х
Как разглядеть за днями
след нечеткий
Хочу приблизить к сердиу
этот след...
На батарее были сплошь —
девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
Лихая челка нал прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне...
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне...
И старшая.
действительно старея,
как от кошмара, заслонясь рукой.
17
скомандовала тонко:
— Батарея а а !
(Ой. мамочка!..
Ой. родная!..)
Огонь!..—
И -
залп!..
...И тут они
заголосили.
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы вся бабья боль России
в девчонках этих
вдруг отозвалась!..
Кружилось небо — снежное, рябое.
Был ветер обжигающе горяч.
Былинный плач
висел над полем боя.
он был слышней разрывов —
этот плач!..
Ему — протяжному — земля внимала
остаиовясь на смертном рубеже.
— Ой, мамочка!..
Ой. страшно мне!..
— Ой. мама!..—
И снова:
Батарея а-а!..—
...И уже
пред ними.
посреди земного шара,
левее безымянного бугра
I D p r . H I
неправдоподобно жарко
четыре черных танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой
медленною кровью истекал...
Зенитчицы кричали
и стреляли.
размазывая слезы по шекам!
И naia.ni. И подымались снова.
18
Впервые зашитая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность венчального стола.
Неслышаннос:
«Ты моя — навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала...»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
во сне.
И то, чтоб закричать
в родильном доме:
— Ой. мамочка!
Ой, мама, страшно мне!!—
И ласточку
И дожлнк над Арбатом.
И ощущенье полной тишины...
Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем.
кто сам пришел
с войны.
КОНЦЕРТ
Сорок трудный год.
Омский госпиталь...
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
«Господи!..
До чего же артисты маленькие...»
Мы шагаем палатами длинными.
Мы почти растворяемся в них
19
С балалайками, с мандолинами
и большими пачками книг...
Что в программе?
В программе — чтение,
пара песен
военных, правильных...
Мы в палату тяжелораненых
входим с трепетом и почтением...
Двое здесь.
Майор артиллерии
с ампутированной ногой,
в сумасшедшем бою под Ельней
на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело..
И другой —
ДО бровей забинтован,
капитан, таранивший «мессера»
три недели назад
над Ростовом...
Мы вошли.
Мы стоим в молчании...
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним.
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая.
о народной поем, о священной
так.
как мы ее понимаем...
В ней Чапаев сражается заново.
краснозвездные мчатся танки.
В ней шагают наши в атаки.
а фашисты падают замертво.
В ней чужое железо плавится,
в ней и смерть отступать должна.
Если честно признаться.
нравится
нам
такая война...
Мы поем...
Только голос летчика
раздается.
20
А а нем — укор:
«Погодите...
Постойте, хлопчики...
Погодите...
Умер майор...»
Балалайка всплеснула горестно.
Торопливо, будто в бреду...
...Вот и все
о концерте в госпитале
в том году.