Не умел человек работать — с него и спрос короткий.
А он, Жариков, показал настоящую работу. Он взбудоражил людей, увлек своей страстью, в него поверили, его полюбили. И когда он взял да бросил дело, ему этого простить не могли. Посредственная натура может обитать в коллективе никем не замечаемая. Способному организатору покоя не дадут.
Вот почему комсомольцы ругали, не жалея, бывшего секретаря комитета.
Вот почему подполковник Нагорный обошелся с ним так строго. Дело заключалось не в ошибках, которые можно исправить, не в слабости, когда нужна просто помощь старшего, более опытного товарища. Умный мужик, Нагорный видел, что Дмитрий безнадежно потерял высоту, что взлететь вновь на крыльях комсомольской работы он сейчас не сможет, и Николаю Ивановичу стало обидно до боли сердечной, до злости жестокой. На глазах у него молодой политработник терял бойцовские качества.
Командир полка… Что ж, его тоже взяла досада: был в части комсомольский бог, и вдруг не стало комсомольского бога.
Да, всего этого Дмитрий пока не мог осознать да и не хотел. Сердитый на свое начальство, на весь белый свет — за то, что он так неуютно устроен, капитан Жариков держал курс на самолетную стоянку. Был он в технической куртке и яловых сапогах.
Встреча состоялась на более низком организационном уровне, чем проводы. Не подготовили доклада, поленились даже подкатить стремянку, которую можно было бы использовать в качестве трибуны. Во время работы Жариков ловил на себе пристальные взгляды, но вопросов не было. Инженер определил его пока на спарку: она попроще в эксплуатации, чем боевые самолеты, хотя работы вдвое больше — на учебной спарке летают все, кому не лень. Вообще-то инженеру не верилось, что Жариков, побывший почти год на политработе, получивший капитанское звание, опять станет хорошим техником самолета.
В перерыв, когда техники собрались гурьбой в курилке, известный в полку остряк-самоучка сказал:
— Некоторые переходят с белого хлебушка на черный.
Послышался сдержанный смешок.
Жариков не смутился, не покраснел. Он сам рассмеялся громче других, зная, что в авиации на шутки нельзя обижаться, ибо тогда заклюют.
— Белый хлеб скоро приедается,— ответил он остряку в тон.
И ледок сломался. Жарикова начали тормошить, забрасывать насмешками, а он отбивался тем же, потому что никогда за словом в карман не лез. Был своим парнем Димка Жариков и остался таким же, несмотря на то, что капитанские погоны на плечах. Вроде бы и не было его почти годичной отлучки, о ней напоминает разве что его техническая куртка — новенькая, без пятнышка.
Первый день работы на самолетной стоянке пролетел быстро для Жарикова. Возвращаясь домой, он даже не чувствовал усталости. Легко взбежал на четвертый этаж, прыгая через две-три ступеньки — будто ему надо торопиться куда-то, будто впереди у него не долгий скучный вечер, а что-то иное. За дверью, в квартире послышались шаги. Кто там мог быть? Нащупав ключ в кармане, Жариков локтем нечаянно нажал на дверь. Она оказалась незапертой. Сама подалась…
Радостная догадка подтолкнула Жарикова вперед Он ворвался и увидел стоящую посреди комнаты Ирму.
Без слов бросились они друг к друг. Долгим было их объятие.
Только теперь Дмитрий заметил, что Ирма в плаще и в шляпке. Он похолодел весь, может быть, заехала за своими вещами, чтобы навсегда покинуть этот дом? А где Танюша, почему нет дочери?
— Где же Таня?! — закричал Дмитрий.
— Успокойся! поспешила ответить Ирма.— Я оставила ее на время у бабушки.
— Почему ты не разделась?
— Не успела. Я только что приехала.
И тогда Дмитрий забегал, захлопотал, как гостеприимный хозяин. Повесил ее плащ, поставил в угол чемодан. Заглянул в сервант, где ничего не нашел. Хлопнул дверкой холодильника, который был совершенно пуст и по этой причине давно выключен.
Глаза Ирмы подернулись счастливой слезой.
— Умывайся и садись к столу,— велела она ему.— У меня с собой кое-что есть.
Ирма распаковывала корзинку, выкладывая на стол гостинцы из Прибалтики. Зашумел на плите новенький, сверкающий кофейник. Дмитрий плескался и фыркал в ванной. Дверь оставил открытой. Нетерпеливо, громко перекликались они с Ирмой вопросами и ответами — наверное, все было слышно на лестничной площадке.
— Дима, ты хотшешь кофе с молоком или черный?
Дмитрий бросил куда попало полотенце, прислонился лбом к холодному косяку двери. Опять вернулись в дом «хотшешь», другие словечки, произносимые с неизгладимым прибалтийским акцентом. В речи Ирмы их всего несколько, таких слов, принадлежащих только ей одной. Острая, какая-то пронзительная радость охватила Дмитрия. Некоторое время он наблюдал за Ирмой, все еще оставаясь в ванной. Она же его не видела. Она ходила из кухни в комнату, мягко пошлепывая истоптанными домашними туфлями, что-то переставляла на столе, нарезала тонкими ломтиками сыр и ветчину. Делала она все это механически, едва заметная улыбка на губах свидетельствовала о том, что мысли ее витают где-то в стороне от стола и повыше. Прическу сделала в городе по последней моде. Волосы посветлели. За лето выгорели на солнце? Да нет, просто подкрашены в парикмахерской — теперь все красят, кому надо и кому не надо. Черточка над переносьем не исчезает даже при улыбке. Милая и необыкновенная черточка: Ирма — это Ирма. Урожденная Илуксте…