— Не возражаю, — сказал тот кратко. — Если можно, конечно.
Губернатор заявил, что невозможно: до выборов осталось всего шесть дней. Ковини выдвинут по всем правилам, и флаги его уже вывешены; город за него горой стоит. Нет, совершенно невозможно.
— Что верно, то верно, — подтвердил бургомистр.
— Ладно, с этим покончено, — заключил его высокопревосходительство и оставил их.
Шаги его заглохли на красно-буром ковре.
И с последним их звуком Меньхерт Катанги оказался вне парламента. Титул "его превосходительства", парламентская неприкосновенность, почет, авторитет — все сдунуто одним движением губ вельможи. Все… Конец.
Но Менюш настойчив был, дьявольски настойчив и, признаться, даже нахален. Он кинулся вдогонку за его высокопревосходительством.
— Ты два слова обещал в мою поддержку.
— Но ведь бесполезно! Сказал же я: "Не возражаю, если можно".
— Этого недостаточно.
— Так что же я должен был сказать?
— Не «можно», а «нужно», вот что
— Но если на самом деле нельзя!
— Об этом ты не беспокойся. Ну, разве так трудно еще раз мимо пройти и сказать?
— Ну, хорошо, только отвяжись, — досадливо махнул рукой его высокопревосходительство. — Ты мне уже порядком надоел.
Немного погодя, он прошелся еще раз по большому залу и, заметив в углу губернатора С бургомистром, подошел, положил Рёскеи руку на плечо и сказал:
— Надо сделать. Те переглянулись/
— Попробуем, — ответил губернатор.
— Будет сделано, — оживясь под магнетическим действием руки на его плече, заявил бургомистр.
ПРОДЕЛКА
В чем заключался план Катанги, мы не знаем; об этом можно лишь догадываться по последствиям. Точно так же неизвестно, о чем сговаривались вечером того дня, когда выяснилось, насколько «можно» слабее «нужно», три господина в отдельном кабинете ресторана «Ройял», где они поужинали с шампанским, оплаченным Катанги. На это последнее обстоятельство указывает счет на шестьдесят два форинта, доставленный нашим корреспондентом, который ездил к госпоже Катанги. Счет этот она потом нашла у супруга в жилетном кармане, весьма утешась величиною суммы. Невозможно ведь, чтобы два лица съели и выпили столько, особенно если одно из них женщина. Значит, Менюш не с какой-нибудь дамочкой ужинал, или, по крайней мере, не с одной, что само но себе уже смягчающее обстоятельство. А может, просто тетю Тэрку из Буды угощал со всеми ее внуками? (Это предположение Криштофа.)
Но что бы там ни замышлялось в отдельном кабинете, одно бесспорно: поспешный отъезд губернатора и бургомистра в столицу в самый кавун выборов, когда властям полагается быть на месте, произвел в Кёртвейеше настоящую сенсацию.
Проболтался, собственно, секретарь губернатора, сказав про шифрованную телеграмму. Что может быть в шифрованной телеграмме? Гм. Уж конечно, тайна какая-то, иначе зачем шифровать. Весь город ломал голову, стараясь ее разгадать.
Провинциальная фантазия обычно в двояком направлении работает: на понижение и на повышение. Одни твердили, что какой-нибудь подлог раскрыли в городских или комитатских отчетах и теперь вызвали сановничков для хорошей проборции (мало, наверно, приятного сейчас в их шкуре очутиться!).
Другие, напротив, утверждали, что губернатор повышение получил, а его место займет бургомистр (что ж, хоть от одного, по крайней мере, избавимся). У башмачников же, чья фантазия забирается особенно высоко, возобладала версия, будто выплыла махинация с печатью, учиненная при Карле Третьем; но так как тогдашний магистрат уже нельзя наказать, король в назидание и острастку решил теперешним губернатору я бургомистру срубить голову (вот это бы лучше всего — сразу обоих долой!).
Любопытство еще больше взвинтила телеграмма бургомистра городскому нотариусу Дёрдю Ленарту:
"Срочно напечатай от своего имени афиши, что завтра на четыре часа пополудни созывается общее собрание всех граждан. Рёскеи".
Содержание телеграммы мгновенно разнеслось по городу.
Башмачники разочарованно переглядывались: вот те на! Не казнили, значит.
Рёскеи не то что не любили, — скорее, стонали под ним. Слишком тяжел он оказался для Кертвейеша: навалился — и ни охнуть, ни вздохнуть. Откуда уж у королевского советника власть такая — одному богу известно. Верней всего, оттуда же, откуда у змеи камень-змеевик на голове:[128] из слюны других змей. В каждом городишке такой сатрап имеется.
И когда он в отъезде, все блаженствует. И дышится словно легче, и вода в Кемеше веселей плещется, и небо ясней улыбается: тиран уехал! Но, с другой стороны, ночью в «Гвоздике» опять пехотные офицеры подрались с горожанами и до крови исполосовали саблями Лаци Пенге с брандмейстером Палиной (везет же этому Ковини — вот уже готовая интерпелляция!). И той же ночью на улице Чапо подкопали хлев у портного Мунци и трех откормленных свинок свели. Словом, только бургомистр из города — сейчас же все темные страсти разнуздываются.
Эти три сенсации и держали в лихорадочном напряжении общественное мнение, когда случилась четвертая. Мунци, расспрашиваемый полицмейстером, кого он подозревает в краже, очень странные намеки сделал.
— Это не бедные люди свели, между прочим.
— А кто же? Говорите яснее.
— Это плод мести вообще и в частности. Во всяком случае, я об этом заявить имею.
— Соседи, может, по злобе? Кто там с вами не ладит? Подумайте хорошенько.
— Касательно личности злоумышленника питаю кое-какие подозрения, но…
— Не валяйте дурака, Мунци. Выражайтесь яснее. Что вам мешает, прямо говорить?
— Сомнения на предмет целесообразности прямого говорения. (Мунци дока был по части так называемого «кудреватого» стиля.)
— Мне ты можешь спокойно все выкладывать, старый козел! — вспылил полицмейстер. — Что мне, целый день тут с тобой валандаться? — И, успокоясь, добавил мягче: — Не воображайте, что я клещами из вас буду вытягивать. И молотком вышибить могу, понятно? Ну давайте все по порядку. Кого из уволенных подмастерьев подозреваете?
— Крайне далек от подобного рода предумышлений.
— Ну, значит, из соседей кого-нибудь?
— Выше! — с неколебимым убеждением сказал Мунци.
— Что значит «выше»? Что вы подразумеваете?
— Сплетение более высоких государственных мотивов и интересов.
— Каких еще государственных? Я, что ли, свиней у вас украл?
— Выше! — с прежней невозмутимой уверенностью ответствовал Мунци.
Короче говоря, почтенный портновских дел мастер (хотя с полной очевидностью и этого нельзя было от него добиться) в правительство целил: оно-де подстроило похищение свиней за недавнюю его реплику о тринадцати генералах и вообще в отместку за его, Мунци, политику,
— Что же это за политика такая?
— Немцев не люблю больше, чем положено.
— Значит, вы крайний левый. Так. И вы думаете, что кража свиней с этим связана?
— Amen [Аминь; здесь: да, именно (лат.)], - подтвердил Мунци торжественно.
— Да у вас мания величия, Мунци!
Вот какие происшествия волновали городишко, — и, в довершение всего, еще это известие о завтрашнем собрании. Афиши о нем, напечатанные аршинными буквами, были уже к вечеру расклеены по стенам. Большие группы людей стояли и читали.
— Ну, завтра жди сюрприза.
— Наверно, мы процесс выиграли и бургомистр сделает сообщение об этом.
Кертвейеш с незапамятных времен с казной тягался из-за Рихоцкого леса. Каждый венгерский город ведет какую-нибудь тяжбу, — наверно, чтобы от будущего чего-то ждать и в мудрость судей верить, а не в собственные силы.
Нотариус Дёрдь Ленарт так усердно взялся выполнять распоряжение бургомистра, что даже городского глашатая с барабаном выслал на дальние улицы — объявить время собрания. Но лучше всяких барабанов растрещала по городу другую великую новость бургомистрова горничная Пирошка: что Минка за остановившегося у них немца выходит, а Ковини получит отставку. Ну, этого еще недоставало! Ни одна старуха в тот вечер не ужинала дома. Новость всех взбудоражила, даже к Бланди проникла, который тут же приказал:
128
Змеевик (серпентин), по народному поверью, — змеиная корона из окаменелой змеиной слюны.