"Какой?"
«Она никогда не слышала о выжималках», — подумал Катар. Слишком молод. Он посмотрел вниз вдоль ее тела: оно было совершенным. Все, что, как он всегда думал, он хотел.
Кроме.
Он начал подозревать, что всегда хотел не секса; что его особая полоса безумия — он называл это так, ему было удобно это слово — требовала сопротивления, может быть, даже небольшого отвращения. Час назад он смотрел вниз на бороздку позвоночника на ее шее сзади. Его руки болели за ее шею. Он почти убил ее тогда — сделал бы, если бы у него была веревка. В следующий раз он принесет его.
В следующие пару дней, прежде чем они снова сойдутся, он подумает об этом, увидит, вернется ли убийственная страсть. И, возможно, эта штука с телом Аронсона пронесется. Она давно умерла; никаких зацепок быть не могло — больше они ничего не нашли. . . .
ЭЛЛЕН БАРСТАД видела , как он думает о ней. Может быть, она слишком сильно напирала, но как только она втянулась, ей было трудно остановиться. Их было так много. . . ее подруга называла их «соленьями». Маленькие интересные вариации, например сумасшедшее стегание: вы делаете то, а потом то. Катар, с другой стороны, был в основном похож на всех мужчин, которых она знала: он просто хотел потрахаться, а затем вздремнуть, пока не сможет снова встать, а затем еще немного потрахаться. Ей хотелось попробовать это, потом это, а потом еще что-то, чтобы увидеть, как все это ощущается. Было ли в этом что-то не так? Она думала, что нет.
Катар был ханжой во всем этом. Может быть, подумала она, пора найти кого-нибудь помоложе. На самом деле, если бы она могла найти кого-то совершенно несформировавшегося, может быть, семнадцатилетнего, кого-то, кто действительно был бы ей благодарен... . . В конце концов, это было не так уж сложно, не так ли? Все это было в книгах.
— Так ты идешь домой? — спросил Барстад.
"Да. Я очень занят. Я здесь уже два часа».
«Я думал, что сегодня мы снова поиграем в ракетки для пинг-понга».
Он должен был смеяться. — Вылетело из головы, — сказал он. Затем: «Можно притормозить, Эллен. Мы не на часах.
— Наверное, — сказала она с разочарованием в голосе. Она потерла ноги. — Ты уверен, что не хочешь немного пососать?
«Эллен. . ». Ему действительно было больно; но как часто вы получаете такое предложение? Иногда, подумал он, нужно руководствоваться здравым смыслом. "Хорошо. Но ты должен успокоиться».
Когда через два часа он вернулся домой, совершенно измученный, он включил телевизор и пошел на кухню, чтобы выпить немного Froot Loops . Он ел и читал номер «Нью-Йоркер» двухнедельной давности, когда услышал, как телеведущий говорил о рисунках и убийствах и о том, что изображения могут не подходить для детей.
Он знал, что они собой представляли, даже не глядя и не слушая. Он не хотел в это верить; он вскочил на ноги так резко, что молоко выплеснулось из миски на журнал.
В гостиной он увидел один из своих рисунков за доли секунды до того, как камеры отключились, как быстрая вспышка дамы червей в перетасовке колоды карт. Репортер что-то говорил, но не мог разобрать слов. Затем камера оторвалась от репортера, и на экране один за другим замелькал набор его изображений, заканчивающийся, наконец, рисунком Аронсона.
“. . . полиция разыскивает художника, нарисовавшего эти изображения сексуального характера. . ».
Он стоял, не веря, ошеломленный. Он никогда бы не позволил Аронсону забрать домой ни одно из изображений. Он показал ей это — оно было сексуальным, но не порнографическим — чтобы произвести на нее впечатление своими навыками. Он вспомнил, как выбросил его в сторону в своем кабинете. Он не помнил, чтобы видел это снова.
— Она взяла его, — сказал он вслух, обращаясь к телевизору. «Она украла его у меня. Это была не она! Это было мое!»
Он думал, что попадет в тюрьму. Никто бы никогда не понял. Он смотрел, пока рисунки не исчезли, а репортер — стройная блондинка, подумал он, может быть интересной — перешла к политике.
— Тюрьма, — сказал он. Объявление. Его карьера в руинах. Его выводили из здания в цепях: он видел это мысленным взором, длинные ряды насмешливых бывших коллег и их харриданских жен в перчатке, и он шел между ними, терпя их ухмылки и высокомерные улыбки. . Его одели бы в джинсовые рубашки и джинсы, с номером на рубашке, и заперли бы в камере с каким-то быдлом, который его изнасиловал.
Он думал о самоубийстве — право, единственный выход. Прыжок, подумал он. Ощущение полета, а потом вообще ничего. Но он боялся высоты. Он даже не любил стоять слишком близко к окну.
Ружье. Зажму пальцем, и ничего. . . Но это было бы очень грязно и разрушило бы его голову. Слишком. Повеситься, это было исключено: он будет страдать. Он мог представить боль, когда в последний момент цеплялся за веревку, пытаясь подтянуться. . . . Нет.
Таблетки. Таблетки были возможны, если у него было время их накопить. Он мог бы пойти к Рэнди. Рэнди мог получить столько, сколько ему нужно, барбитуратов. Это был бы путь. Просто спать, чтобы никогда не проснуться.
Слеза скатилась по его щеке, когда он подумал о страданиях матери, когда было найдено его тело. Он опустился в кресло у телевизора и закрыл глаза, представляя себе это. И вдруг тронуло злобой: Сука его не упустит. Она продаст всю его мебель, и вино, и ковры. Она обналичит его страховку жизни, какой бы жалкой она ни была, и все это останется у нее. Он видел это ясно, как видение: опись своих вещей, одежду, падающую в мусорку — в мусорку! — мебель, увозимую грузовиками и даже пикапами.
Гнев переполнил его сердце, он вскочил со стула и пошел обратно на кухню, рыдая. Ударил кулаком по другой ладони, затем сунул костяшки пальцев в рот и кусал, пока не почувствовал, как лопается кожа. Она воспримет это как победу: она пережила его.