X
О лиризме наших поэтов
Поведем речь о статье, над которою произнесен смертный приговор, то есть о статье под названием: «О лиризме наших поэтов». Прежде всего благодарность за смертный приговор! Вот уже во второй раз я спасен тобою, о мой истинный наставник и учитель! Прошлый год твоя же рука остановила меня, когда я уже было хотел послать Плетневу в «Современник» мои сказания о русских поэтах[50]; теперь ты вновь предал уничтожению новый плод моего неразумия. Только один ты меня еще останавливаешь, тогда как все другие торопят неизвестно зачем. Сколько глупостей успел бы я уже наделать, если бы только послушался других моих приятелей! Итак, вот тебе прежде всего моя благодарственная песнь! А затем обратимся к самой статье. Мне стыдно, когда помыслю, как до сих пор еще я глуп и как не умею заговорить ни о чем, что поумнее. Всего нелепее выходят мысли и толки о литературе. Тут как-то особенно становится все у меня напыщенно, темно и невразумительно. Мою же собственную мысль, которую не только вижу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать. Слышит душа многое, а пересказать или написать ничего не умею. Основание статьи моей справедливо, а между тем объяснился я так, что всяким выражением вызвал на противоречие. Вновь повторяю то же самое: в лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому, — то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости[51]. Не говоря уже о Ломоносове и Державине, даже у Пушкина слышится этот строгий лиризм повсюду, где ни коснется он высоких предметов. Вспомни только стихотворенья его: к пастырю Церкви[52], «Пророк» и, наконец, этот таинственный побег из города[53], напечатанный уже после его смерти. Перебери стихи Языкова и увидишь, что он всякий раз становится как-то неизмеримо выше и страстей, и самого себя, когда прикоснется к чему-нибудь высшему. Приведу одно из его даже молодых стихотворений, под названием «Гений»; оно же не длинно:
Какой свет и какая строгость величия! Я изъяснял это тем, что наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновенье с верховным источником лиризма — Богом, одни сознательно, другие бессознательно, потому что русская душа вследствие своей русской природы уже слышит это как-то сама собой, неизвестно почему. Я сказал, что два предмета вызывали у наших поэтов этот лиризм, близкий к библейскому. Первый из них — Россия. При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека. Это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству. Любовь к отечеству отозвалась бы приторным хвастаньем. Доказательством тому наши так называемые квасные патриоты: после их похвал, впрочем довольно чистосердечных, только плюнешь на Россию. Между тем заговорит Державин о России — слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь величием России. Одна простая любовь к отечеству не дала бы сил не только Державину, но даже и Языкову выражаться так широко и торжественно всякий раз, где ни коснется он России. Например, хоть бы в стихах, где он изображает, как наступил было на нее Баторий[55]:
49.
Обращено к Василию Андреевичу Жуковскому (1783—1852). Это второй вариант письма, что явствует из начальных строк статьи (первый был написан в 1845 г.). Посылая П. А. Плетневу 16 октября н. ст. 1846 г. заключительную тетрадь «Выбрадных мест…», Гоголь писал, имея в виду настоящую главу: «Нужно выбросить все то место, где говорится о значении власти монарха, в каком оно должно явиться в мире. Это не будет понято и примется в другом смысле. К тому же сказано несколько нелепо, о нем после когда-нибудь можно составить умную статью. Теперь выбросить нужно ее непременно, хотя бы статья была и напечатана, и на место ее вставить то, что написано на последней странице тетради». Плетнев выполнил просьбу Гоголя.
Многие современники усмотрели в статье искательство перед царем. В записной книжке Гоголя 1845—1846 гг. содержится набросок, помогающий уяснить его представления о назначении монарха: «Соединяя в лице <своем> званье верховного хранителя и блюстителя Церкви, из которой исходит свет просвещения и которая неумолкаемо молится о свете просвещения, государь у нас <1 нрзб.> стремится к свету. И если только он вполне христианин, если первый выполнит долг свой в том духе, какой повелевает ему Церковь, и как строгий христианин будет взыскательнее всех к самому себе, ничего не может произвести он худого, ибо Сам Дух Божий двинет его повеленьями».
Цитаты в настоящей статье не всегда точны, так как приводятся Гоголем большей частью по памяти
50.
Речь идет, по-видимому, о первоначальной редакции статьи «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность».
51.
Здесь, как и в главе XXXI —
52.
Имеется в виду стихотворение А. С. Пушкина «В часы забав иль праздной скуки…» (1830). История его создания такова. В 1828 г. Пушкин написал стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…». Митрополит Московский Филарет (в мире Василий Михайлович Дроздов; 1782—1867) ответил Пушкину стихотворным посланием «Не напрасно, не случайно…», которое распространялось в списках. Впервые опубликовано С. А. Бурачком в его статье «Видение в царстве духов» без указания на авторство преосвященного Филарета (Маяк. 1840. Ч. 10):
Пушкин ответил на это стихотворением «В часы забав иль праздной скуки…» (напечатано в «Литературной газете» 25 февраля 1830 г.).
В марте 1845 г. Гоголь, живший во Франкфурте, обращается к своему парижскому знакомому Ф. Н. Беляеву с просьбой, чтобы отец Димитрий Вершинский, настоятель русской посольской церкви в Париже, списал для него «стихи Филарета в ответ Пушкину». Беляев через графа А. П. Толстого переслал стихотворение Гоголю.
53.
Стихотворение А. С. Пушкина «Странник» (1835; впервые опубликовано в т. 9
посмертного собрания сочинений Пушкина в 1841 г. под заглавием «Отрывок»). Есть
свидетельство П. И. Бартенева, касающееся этого стихотворения: «Припомним также
загадочное стихотворение «Отрывок», которое Гоголь в статье о лиризме наших
поэтов назвал таинственным побегом из города. По словам Гоголя, которые удалось
узнать мне частным образом, Пушкин за год до смерти действительно хотел бежать
из Петербурга в деревню; но жена не пустила…» (цит. по: 3айцев А. Д. Петр
Иванович Бартенев. М., 1989. С. 78). Это свидетельство подтверждается записью в
дневнике Екатерины Александровны Хитрово, передавшей слова Гоголя о Пушкине:
«Он хотел оставить Петербург и уехать в деревню; жена и родные уговорили
остаться» (Гоголь в Одессе. 1850-1851 // Русский архив. 1902.