— Это не чувство, это ощущение. Этого нельзя объяснить.
Я встал бы в тупик, пытаясь объяснить это. Я говорил себе, что сам я никем не обладал. Даже Сюзанной. От Сюзанны мне ничего не осталось, разве что тайна, еще придававшая очарование ее уходу: наслаждение, полученное ею в объятиях американца. Чтобы обладать Сюзанной, мне всегда будет не доставать наслаждения, которое она отныне будет получать с другими.
— Обладать можно бесконечно, — сказал я. — Пока еще что-то не взято, ты ничем не обладаешь.
Генриетта не решилась продолжать расспросы.
«Пока еще что-то не взято». Оставалось взять Генриетту. Достаточно было об этом подумать. Я упорно думал об этом всю ночь. Поутру зло свершилось.
Даже закрыв глаза, я видел подпрыгивающую, грубоватую походку Генриетты. Когда Генриетта шла, ее тело натягивало поводок, металось в разные стороны, всегда делало на шаг больше, чем ей хотелось. Ее тело жило собственной жизнью. Я удивился, что не замечал этого раньше. Я подумал об этом без всякого удовольствия; но как только я об этом подумал, с каждым мгновением мое смущение стало расти.
Поутру я пошел в ванную за щеткой для волос. Я вошел без стука. Генриетта, стоя в ванне, подставляла свои груди под душ. Я поспешно закрыл дверь.
— Вы что-то хотели? — крикнула Генриетта.
— Нет, ничего. То есть да, щетку.
— Я вам сейчас передам. Я уже надеваю халат. Входите. Не смотрите на меня.
Я снова вошел, закрыв одной рукой глаза, а другую, как слепой, протянув к Генриетте. Странный вид для игры в жмурки!.. Когда я почувствовал в своей руке щетку, то вздрогнул. Это действительно была щетка. Что ж, ладно!..
Немного позднее, когда мы пили кофе, сидя друг против друга за маленьким столиком на колесиках, я заметил, что в стол у самого пола вделана другая доска, покрытая зеркалом. Что с того, что Генриетта, закутавшись в свою одежду, надела пуловер с глухим воротом. Словно зонтик, Генриетта раскрывалась снизу. Из-за зеркала нам теперь придется пить кофе за другим столом. Однако я сказал про себя: «Какая она красивая. В ее членах как раз столько слабости, чтобы ее можно было взять, и как раз столько силы, чтобы можно было быть захваченным ею. Ах! Когда же наконец я обрету покой?»
Как и накануне, я провел весь день ходя взад-вперед. Внезапно я решил написать Сюзанне. Мне показалось, что все еще не кончено, что мне еще есть что сказать, если не сделать. Если Сюзанна меня презирает, она мне не ответит. Ее презрение и ее молчание сольются в одно.
Я подписал свое письмо «Мишель» и вдруг вспомнил слова Сюзанны: «Это был врач, которого звали Мишель, как тебя».
Ах! Тот Мишель был порядочный негодяй. Это наверняка он превратил Сюзанну в наркоманку. Все беды происходили от этого наркотика, который, через Сюзанну, отравил и меня — меня, второго Мишеля. Не будь морфия, у меня достало бы сил удержать Сюзанну. Но отрава уже подточила меня. Я больше не мог ничего ухватить. Я разносился; звенья моей цепи растачались; отныне все протекало сквозь меня, как вода сквозь рыбацкую сеть. Я всюду протекал, из меня отовсюду лилась вода. Я потерял всякую действительность. Вместо поступков, которые я должен бы совершить, чувств, которые я должен бы испытать, я подставлял другие поступки и другие чувства. Я заполнял с каждым днем все ширившуюся пустоту. Постоянно что-то одно заменяло во мне что-то другое. Я обрастал долгами самому себе. Беднея с каждым днем, я был похож на финансистов, которые латают прорехи с одной стороны, выкраивая из другой. Я скрывался от кредиторов.
Теперь я мог сколько угодно желать Генриетту; я обладал бы ей не больше, чем Сюзанной. Генриетта стала бы лишь еще одним свидетелем моего несуществования, моей неспособности ничего удержать.
Вдруг меня охватила паника. Я встал, открыл шкаф. Взял коробку с красной этикеткой, в которой я хранил отраву, бросил ее на пол, растоптал ампулы.
Я был спасен; я раздавил зло.
Какое-то время я постоял, дрожа, покрывшись мурашками от натянувшихся нервов, как дрожат, избавившись от паука или незнакомого зверя.
Я облокотился на камин, чтобы насладиться зрелищем. Я прихрамывал: одна ампула прилипла под каблуком. Это напомнило мне статую святого Михаила, стоявшего одной ногой на шее дракона. И я перестал воспринимать себя всерьез.
Пошутили, хватит!.. Шутка затянулась. Горе сильно било меня два дня. Нечего усугублять.
Все, что у меня оставалось от радости и благоденствия, валялось на полу. Я наклонился, подобрал несколько ампул, избежавших казни. У меня были слезы на глазах, словно у матери, берущей на руки раненого ребенка; я взял на руки сам себя; я был полон умиления.